– Благословение вкупе отчее и матернее дочери нашей Валерии Аркадиевне Камышевой…
– С какой стати ваша милость пребывает в моих покоях?!!
Рассерженное восклицание графини Алены заставило де Конна прервать чтение перечня приданого.
– Неужто нельзя управляющему посмотреть, как живут хозяева? – с легким поклоном ответил он.
– Вполне. Но вам следовало предупредить меня о своем визите.
Алена так взглянула на маркиза, будто ледяной водой обдала. Тот опустил чашку с чаем, но документ остался в его руках.
– В следующий раз так и сделаю. Приношу извинения, – он снова принялся читать. – Валерия Аркадиевна… Ваша мать, так?
– Так, – с раздражением ответила Алена. – Вы читаете приданную роспись моей матери?!!
Как попала к нему роспись, которую она хранила в секретном месте?
– Именно. Ее наследство было довольно приличным: драгоценные камни, украшения…
– Было приличным, – с усмешкой повторила Алена. – Папенька умудрил
– Добрый вечер, господин. Мариам стояла у дверей спальни маркиза де Конна, не зная, что делать дальше. Она пришла по его просьбе. Обычно хозяин сам навещал наложницу в ее покоях. Маркиз деликатно приподнял личико девушки за подбородок. Она так похорошела. Линия бедер плавно изогнулась, плечики более не топорщились, но округлились. Де Конн воззрился на девушку в полном молчании и восхищении. – Ты восхитительна, – он поцеловал Мариам в лоб и опустил руку. – Пойди-ка, взгляни на то, что я купил тебе. На просторной господской кровати лежала коробка, обтянутая шелковой лентой голубого цвета. Цвет каждой ленты имел значение. Желтая была приглашением в театр, и коробочка содержала вечернее платье. Пурпурная – танцевальный костюм и желание хозяина насладиться ее танцами, соответствующими виду костюма. Но голубой! Это было приглашением на светский бал. Бальное платье, жемчужные подвески и камеи, белоснежные перчатки, шляпка и туфельки. А запах! Хозяин изготавливал туа
Испания, 1802 год Начало года обещало быть успешным в охоте де Конна на галерников, напавших на его замок. В подземелье томились двое заключенных из банды «Бабоссо». Де Конн слушал их крики и мольбы о смерти от рассвета до заката. Но в один из холодных дней февраля во двор замка въехала телега с высокими бортами. Телегу сопровождали трое горожан в хороших, но с чужого плеча одеждах, с пестрыми платками. К нему часто приезжали – и как к хозяину приграничного замка, и как к известному по всей округе «охотнику на людей». О его неумолимости ходили легенды. Маркиз де Конн вышел из обеденной залы и пересек двор, идя навстречу приехавшим. Телегу уже окружили слуги. – Что здесь за толкотня? – проворчал он. Совершенно определенно перед ним стояли представители воровской общины. Но то, что они привезли, не походило на то, что он от них требовал. В углу телеги сидела девочка лет шести-семи. На вид – грязная нищенка. Платье ее было разорван
Испуганный и заплаканный господин Тавельн давно уже сидел в полумраке – в незнакомой огромной зале среди темных, покрытых копотью стен. В отдалении кто-то отрешенно проходил серой тенью. Ему хотелось спросить «Где я?», да было некого. Никто не видел его. Лишь иногда сорвавшимся голосом кричал он: «Эй, кто-нибудь!» Тишина. Но вдруг из глубины раздался стук часов. Тихий, глухой. Но с этим стуком все остальные звуки начали проясняться, стали резче. Вот дуновение, будто пролетел шмель или пчела, что напомнило ему о детстве. Лужайка, сестра, медовые соты… Но жужжание прекратилось, и ветер заныл в стенах. Стонущий, печальный. – Кто-нибу-у-удь?.. – снова крикнул Клим. Шорох за спиной. Среди десятков знакомых лиц, вернее спин, кто-то стоял. В монашеской робе. Из-под капюшона виден лишь массивный подбородок и ярко очерченные полные губы. Это был единственный человек, стоявший к нему лицом. Страшно. Клим слушал биение собственного сердца. Монах не был серой бесцветной тенью, как остал
Общая воскресная служба открывалась, как обычно, в приходе домашней церкви. Все – от воспитанников до учителей и воспитателей – толпились у стен. Вопросы никто не задавал, но сама атмосфера становилась тревожной. Служба задерживалась вот уже на пять-десять минут. Маркиз де Конн заметил отсутствие нескольких важных лиц: княгини со свитой и графа Саблинского со следователем Брехтовым. Еще через минуту к бурмистру пробрался Охос и шепнул, что Лука Михайлович ждет его во дворе. Дав знак гайдукам следовать за ним, маркиз покинул церковь и вышел из Дома. Во дворе стояла телега, вокруг которой толпились приказчики, Саблинский с двумя унтер-офицерами, Брехтов и растерянная Камышиха в окружении слуг. Что находилось в телеге, маркиз де Конн не видел, но именно оно служило предметом ажитации всех, кто окружал ее. – Сегодня утром нашли его изуродованное тело, – доносился скрипучий голос княгини. – Это уже второе несчастье на неделе. Что делать-то?.. – Кто знает, кто знае
В кабинет князя, привычно тихий и затхлый, как покойницкая, ворвался неподражаемый аромат маркизовых духов. Сочетание импозантного туалета бурмистра и провонявшего серой старья князя, ветхим тряпьем расползающегося на существе, не способном ни к самостоятельному передвижению, ни к мышлению, могло оставить ярчайшие впечатления у присутствующих. – Сударь, я не помню! – раздраженно отвечал Аркадий Дмитриевич на расспросы де Конна. – Кха, спросите моего поверенного… – Вашего секретаря я спрашивал, но он понятия не имеет о ваших внебрачных детях, – маркиз расхаживал по кабинету князя, как по собственному. – Ваша светлость, поймите, кто-то истребляет жителей пансиона, и одна из причин, возможно, заложена в наследстве. Кому-то, вероятно, известно ваше завещание, указывающее на одного из тех, кто ныне здесь проживает. У вас оно есть? – Нет, кха. Но бумаги о наследниках я доверил господину Подольскому, моему поверенному. – Вы сказали Подольскому? Мартыну Валуе
На собрание, созванное маркизом, прибыли граф Саблинский, следователь Брехтов, врач Тильков, и дворецкий Бакхманн. Старый князь дремал. Саблинский ходил из угла в угол, нетерпеливо теребил снятые перчатки и покашливал. Де Конн устроился на козетке, врач Тильков сел у ног князя на низком, набитом соломой табурете, остальные устроились у камина. – Господа, нам следует обратить внимание на то, что творится в Доме, – обратился к собравшимся граф. – Я при министерстве полиции лишь год служу. Что делать с вашими волками или сектами, не знаю! – Судя по представленным мне спискам, – вступил в разговор маркиз, – за последние десять лет здесь погибло более трехсот человек. – Так точно-с, ваше сиятельство, – закудахтал дворецкий. – Невероятно! – маркиз откинулся на спинку диванчика. – А сколько нападений было совершено здесь, в Доме? – То было первое-с. На Разуева. – На каком основании вы утверждаете, что это было нападение волка?
– Чем топят в этом доме? – де Конн недовольно поморщился. Брехтов, Бакхманн, воспитатели Ливазов с Богомольским и гайдуки маркиза стояли у входа в кадетский корпус. Брехтов пожал плечами, удивляясь тонкому обонянию бурмистра. Кроме него, запах никого не беспокоил. – Дуб или береза. Какая еще древесина может использоваться для розжига печи? – Судя по запаху, навоз! – брякнул маркиз. – Будете добры, Владимир Касимович, проверить нижние покои. Я так понимаю, вторые этажи топятся снизу? Мы подождем здесь, благодарю вас. Следователь спустился вниз. Работа в качестве мальчика на побегушках его мало занимала, но начальству перечить он не привык. Прошел в топильную – туда, где ночной сторож поддерживал жар в печи до утра. Открыл топку, принюхался. До гадливости сладкий запах… Сухой навоз. Закрыл топку, задвинул заслонку, осмотрелся. Вещей в топильной мало. По сути, это была чистая маленькая комнатка для печи с лежанкой, на которой в дневное время спал сторож Антипыч.
Часы ударили полдень. Изморозь. В холодном воздухе веяло запахами кухни, прачечной и конюшен. На дворе пасмурно, но в служилой избе ярко горела лампа, бросая на стены комнаты две беспокойные тени. – Клим! Что же это ты намерился делать, милостивый государь? – возмущенный и просящий голос Алены бросил Тавельна в краску. – Собираюсь, Алена, уезжаю. – Ты намереваешься меня оставить? Что с тобой?!! – Не знаю, как объяснить, но увидел я изнанку жизни и устыдился себя. – Какую изнанку? – драматично усмехнулась графиня. – Опомнись! – Пока я был в летаргии, то пребывал в доме без конца и края, наполненном не людьми, но их тенями, а живое мог видеть только через окна. Никто не замечал меня, и только сестра приметила меня во мраке трепета и ужаса моего. Она меня и вызволила, и, представь себе, Алена, на столе в комнате меня ждало от нее письмо! – Письмо? – О да. От любезной моей сестрицы! – Клим вынул из внутреннего кармана сюрту