1. Вместо пролога. Профессор Радзинский выходит в тираж

Стук моих каблуков эхом разносился по пустым коридорам здания, отстроенного два с половиной века назад, еще при императрице Екатерине Великой. Каменные стены с остатками красочных росписей, резные массивные двери в аудитории, где некогда преподавали лучшие профессора не только России, но и всего мира, тяжелые ковры, сами по себе представляющие культурную ценность. Моя Alma-Mater, мой родной Университет. Университет наук и искусств имени Петра Семеновича Оболенского*. Покинув это место более пяти лет назад, я снова здесь.

Главный холл и большая мозаичная надпись «Кαλοκαγαθία» (Калокагатия), что в переводе с древнегреческого означает «прекрасный и хороший». В античной культуре этот термин нес в себе следующий смысл: гармоничное сочетание физических и нравственных достоинств, совершенство человеческой личности как идеал воспитания человека. Человек-носитель калокагатии в Древней Греции был идеальным гражданином полиса, который стремится к осуществлению коллективных целей гражданского общества. В нашем Университете принцип калокагатии всегда являлся центральным: выпускники Университета Оболенского должны быть максимально эрудированными, нравственными и физически развитыми.

Более двух веков в стенах моего Университета обучались лучшие умы страны — политики, военные, деятели культуры и искусства, ученые и философы. Университет Оболенского никогда не терпел посредственности. Каждый студент был обязан полностью и без остатка отдаваться занятиям, будь то познание наук или физическая подготовка, а наградой за труды являлись широкие возможности для выпускников.

Я прошла дальше по длинному коридору, вдоль галереи картин, некогда подаренных выпускниками Оболенки, прославившимися в живописи. Сейчас — это целое состояние, вот только их судьба — быть навсегда погребенными в стенах Университета.

Остановившись у огромных дубовых дверей в библиотеку, я не сразу решилась их открыть. И, видимо, чувствуя мои сомнения, они поддались не сразу, со скрипом приоткрыв мне лишь щель к ныне пустующему святая святых Университета Оболенского. Многотысячное собрание книг сейчас было перенесено в новое здание, которое выделили, пока исторические помещения находятся на реставрации. С легкой улыбкой я вспомнила, сколько времени я проводила здесь, готовясь к семинарам и коллоквиумам. Я всегда была прилежной студенткой, много занималась и ставила учебу на первое место, пока не появился один дурной преподаватель… А вот большой стол, за которым некогда восседал бессменный десятилетиями, главный библиотекарь Сергей Петрович.

Я снова вышла в коридор и, оставив попытки закрыть тяжелые двери, пошла дальше. Здание уже несколько лет обесточено, поэтому приходилось пробираться темными проходами, освещая путь большим фонарем. Хотя здесь я бы не заблудилась даже в кромешной тьме. Каждый закоулок навсегда врезался в память.

Как-то неожиданно я оказалась у философской кафедры, такой до боли родной… И ноги сами отвели в аудиторию, где нам читали лекции по философии Средневековья. Со старшей школы меня очаровывало это время своей загадочностью и мистицизмом. Темные века, которые дали человечеству колоссальный толчок для дальнейшего своего развития.

В аудитории все было как прежде. Огромные витражные окна, что не уберегали от зимних морозов, скамьи и парты, доска с разбросанными рядом кусочками мела, цветочные горшки, в которых некогда распускались комнатные растения, бережно переданные смотрителем оранжереи. Четыре года подряд я слушала здесь увлекательные лекции профессора Радзинского, который великодушно согласился стать моим научным руководителем и помогать в работе над дипломом. Я всегда до глубины души уважала этого удивительного человека. Работать с ним было легко и приятно, чего не скажешь о его преемнике… В последний год моего обучения в Оболенке в этой аудитории преподавал Арсений Романов, человек, кардинально изменивший мою жизнь. Тот самый дурной преподаватель.

Я подошла к столу, на котором мы когда-то так безответственно предавались страсти. Проведя рукой по столешнице, чувствуя легкое покалывание, я собрала слой пыли. Как давно тут никто не сидел. Я поглаживала поверхность стола, как когда-то Арсений гладил мое обнаженное тело. Прикрыв глаза, я вспомнила, как он брал меня: грубо, дерзко, страстно, совершенно не думая, что где-то за дверью могут быть его студенты. Он целовал мои затвердевшие соски, легко прикусывая, заставляя меня с трудом сдерживать рвущиеся наружу стоны. Я шумно выдохнула, словно вновь мой неистовый любовник перевернул меня, чтобы я могла упереться руками о стол, а сам встал сзади... Это только воспоминания, а я уже почувствовала возбуждение, такое сильное, что еще чуть-чуть и забуду зачем я здесь. Но все же я не могла задерживаться надолго. Обратный отсчет давно уже пошел.

Я покинула здание учебного корпуса и не торопясь шла вдоль университетского городка. Со стороны можно было подумать, что я всего лишь гуляю, но для меня это было прощанием. Жилые корпуса, дома преподавателей, столовая, оранжерея, спортивный зал и бассейн — Оболенский Университет представлял собой небольшой городок со своей инфраструктурой. Он располагался между Москвой и Санкт-Петербургом в трехстах километрах от обеих столиц. За два с лишним века окрестности не были заселены, а ближайший населенный пункт к Оболенскому находится в тридцати километрах.

Справа от дороги стоял корпус, где на втором этаже располагалась моя комната. Студентам Оболенки отводилось отдельное здание, где у каждого из нас была своя комната. Питались мы строго по расписанию в столовой, которая находилась между учебным и жилыми корпусами.

Обслуживающий персонал, так же как и студенты, селился в отдельное трехэтажное здание, а вот преподавательский состав получал в свое распоряжение квартиры или даже небольшие дома.

Пройдя дальше по широкой ивовой аллее, некогда ухоженной силами садовников, а сейчас заросшей, я оказалась у большого фонтана, где как-то подшутил Юра. Он бросил туда бутылку средства для мытья посуды. Сколько было пены, и какой был скандал. Виновного бы исключили, если бы не ходатайство его старшего брата Захара, который преподавал у нас латынь.

За фонтаном начиналась главная аллея, которая вела к громадным кованым воротам. Над ними все еще красовалась надпись с названием Университета и годом его основания — тысяча семьсот семьдесят девятым. Да, это место видело так много. Университет сам по себе являлся архитектурной ценностью. Построенный в стиле неоготики, он на протяжении долгого времени достраивался и расширялся, вбирая в себя лучшее от своего времени.

Сегодня девятое мая. День Победы нашего народа в Великой Отечественной войне. Как обычно, в двадцать два часа во всех городах России начнутся фейерверки в честь праздника. В это же время раздастся и череда взрывов, которые сотрут с лица земли Университет наук и искусств имени Петра Оболенского. Шум салюта заглушит звук взрыва, поэтому, когда жители близлежащего городка увидят зарево над горизонтом, будет слишком поздно, чтобы что-то спасти. Пожарные, которые прибудут сюда, придут к выводу, что произошла утечка газа, послужившая причиной пожара. Никаких следов бомб найдено не будет. Сейчас у меня есть двадцать минут, чтобы уехать на нужное расстояние.

Я села в свою машину, завела двигатель и тронулась с места. В зеркало заднего вида я в последний раз взглянула на свой Университет. Прощай, Alma-Mater! Ком в горле, слезы на глазах и вихрь воспоминаний. Не думала, что после всего, что здесь случилось, мне будет так тяжело прощаться с этим местом. Дорога от Оболенского свернула, и мой Университет скрылся за густым лесом.

А началось все ранней осенью несколько лет назад, когда я, будучи студенткой выпускного курса факультета медиевистики, шла на встречу со своим научным руководителем. Мы договорились с профессором Павлом Аркадьевичем Радзинским обсудить проблему новизны и уникальности моей научной работы.

— Лерочка, ты раньше обычного! — воскликнул профессор, эмоционально всплеснув руками, как всегда любил делать, когда я приходила. — Рад-рад! Приди ты вовремя, меня бы не застала.

— Вы куда-то уезжаете? — удивилась я, ведь еще утром мы договаривались о встрече, а сейчас мой научрук держал в руках сложенный дорожный набор.

— Да, Лерочка, возникли неотложные дела. Но ничего, я вернусь, и продолжим работу, а если что, то ты справишься и без меня, — добродушно сказал мужчина, в то время как его глаза взволнованно забегали по комнате.

— Что значит «без вас»? — проследив за его неуловимым взглядом, я заметила большой почти сложенный чемодан.

— Я хотел сказать, если вдруг я задержусь дольше, — ответил профессор и глубоко вздохнул.

— Тогда не буду мешать со сборами.

Было обидно, что меня вот так бросают: без предупреждения в самый разгар работы. Я уже направилась к выходу, но Радзинский удержал меня за руку.

— Лера, мне нужно поговорить с тобой, — начал он и слегка замялся, словно речь пойдет о чем-то крайне деликатном, — ты девушка очень умная, одна из лучших студенток, за тобой большое будущее. Помни о том, что в жизни нужно делать выбор сердцем и не идти против совести.

— Павел Аркадьевич, я не понимаю, о чем вы?! — нахмурилась я.

— Просто напутствия старика, — отмахнулся научрук, и подошел к своему чемодану, откуда достал конверт и протянул его мне, — Лера, возьми. Я хотел занести тебе это в твою комнату, но раз ты сама пришла…

— Что это? — удивилась я, получив конверт.

— Открой, когда будет нужно, — ответил профессор.

— Но как я пойму, когда нужно? — удивилась я.

— Поймешь… Если сочтешь, что тебе что-то не договаривают, — грустно улыбнулся Павел Аркадьевич, взял чемодан и, кивнув мне на прощание, вышел к подъехавшему пару минут назад такси.

Конверт я убрала в сумку и благополучно о нем забыла. После такой выходки научрука не было никакого настроения заниматься дипломом, поэтому я направилась к озеру, где в это время собирались мои однокурсники. Из года в год ничего не менялось. В свободное время мы любили собираться в беседке у воды, обсуждать всякие студенческие глупости, громко смеясь. Как правило, заводилой всегда был Юрка Нилов.

— Лер, ты к нам? — удивилась Арина Миланова, моя самая близкая университетская подруга. — Ты же вроде собиралась заниматься.

— Да, но Павел Аркадьевич куда-то уехал, — пожала плечами я и села рядом с девушкой.

Арина и я дружили с первого курса. Она приехала в Оболенку из Екатеринбурга, я же родилась и выросла в Москве. До шестнадцати лет меня растила мама, пока несчастный случай ее не отобрал. Отца я видела лишь по праздникам. Он оставил семью, когда мне было три, но после маминой смерти забрал меня к себе… В Оболенку. Здесь папа преподавал юриспруденцию и пожелал, чтобы я пошла по его стопам. Правда, я больше тяготела к истории средних веков, нежели к праву. В итоге отец не стал препятствовать моему выбору, и я пошла на медиевистику. Единственным его условием было послушание и прилежная учеба. Для меня это было несложно. Занятия давались легко, да и проводить свободное время за книгами всегда любила. Сейчас я была отцовской гордостью, одной из лучших студенток курса.

В Оболенке были запрещены шумные вечеринки, алкоголь и, уж конечно, наркотики. Студенты находили развлечения в шахматах, карточных играх, интеллектуальных сражениях и прочих занятиях до скрежета зубов прилежной молодежи. Каждый из нас был до приторности правильным, и появись в наших рядах кто-то иной, это стало бы началом конца.

Вдоволь наболтавшись с подругой, я решила оставить однокурсников, чтобы еще раз пробежаться по теме завтрашнего семинара, поэтому стала прощаться с ребятами. Арина попыталась меня удержать, но у нее, как обычно, ничего не вышло, и кинув на прощанье «гребаная заучка», оставила свои попытки.

Я уже подходила к корпусу, как сзади послышались торопливые шаги. Стоило обернуться, как я столкнулась лицом к лицу с улыбающимся Юркой.

— Лер, что делаешь завтра вечером? — неожиданно спросил парень.

— Ммм… не знаю пока, скорее всего, буду сидеть над дипломом.

— Может, сходим прогуляться? — нерешительно предложил он.

— Это свидание? — в лоб спросила я. Конечно, подобные предложения звучали нечасто, но все же я не привыкла пасовать и предпочитала сразу расставить точки над i. Но и Юрка не растерялся. Его губы растянулись в довольной улыбке, и он кивнул.

— Если скажу «да»?

— Я подумаю, — улыбнулась я в ответ и поспешила ретироваться, дабы избежать неловкости.

— До завтра, — крикнул мне вслед парень, уверенный, что я ему не откажу.

Юра был мне приятен, но романтических чувств к нему я не испытывала, хотя и хотелось пойти на свидание. Как и любая девушка, я нуждалась в том, чтобы за мной ухаживали, водили в кино, дарили цветы. Ничего этого у меня не было. Я не была уродиной, но был другой большой изъян — отец. Папу панически боялись все студенты.

Андрей Николаевич Ланской, доктор юриспруденции и по совместительству мой отец, критически относился к каждому парню, кто осмеливался приблизиться к его сокровищу, то есть ко мне. Именно поэтому в свои двадцать у меня практически не было опыта общения с противоположным полом. То, что Юрка решился меня пригласить, стало причиной глупой улыбки, которая не сходила с лица до самого вечера.

Утром следующего дня за мной зашла Арина. Это не был дружеский жест, она всегда так делала, если не была готова к семинару. Возможно, это была чистой воды эксплуатация моих знаний, но я не обижалась, ведь, когда было нужно, и Аринка меня выручала. Мы шли к учебному корпусу, и я просвещала девушку о Фридрихе Барбароссе и Ломбардской лиге, но вдруг она остановилась и ухватила меня за руку.

— Ты чего? — удивилась я.

— Смотри, — Арина указала пальцем на группу наших преподавателей, которые собрались в стороне от учебного здания и что-то бурно обсуждали. Это было довольно необычно, ведь все совещания педагогического состава, как правило, происходили за закрытыми дверями.

— Может быть, что-то случилось? — предположила я.

— Скорее всего.

— Тогда пойдем скорее в аудиторию. Там и узнаем, — я потянула подругу к учебному корпусу.

Вопреки ожиданиям, наш курс тоже не знал, что случилось, а в том, что что-то произошло, мы не сомневались. Занятие должно было начаться еще пять минут назад, а преподавателя все не было. Опоздания в Оболенке считались чем-то из ряда вон выходящим, и это относилось не только к студентам, но и к преподавательскому составу. Каково же было наше удивление, когда вместо Аристарха Борисовича Рылева, преподававшего у нас историю, в аудиторию вошел сам ректор.

Иван Викторович Серов возглавлял Оболенку уже десять лет, а до этого был деканом исторического факультета. Он был потомственным оболенцем, его родители работали в Оболенке, и сам он родился и вырос в стенах Университета.

— Господа студенты, прошу минуточку внимания, — заняв место на кафедре, обратился ректор, — вынужден сообщить печальную новость. Вчера в автомобильной аварии трагически погиб всеми нами любимый и почитаемый профессор Радзинский.

По аудитории прошелся шепот. Кто-то шумно вздохнул, кто-то выкрикнул «не верю», только я не проронила ни звука.

— Завтра мы почтим память Павла Аркадьевича в стенах Оболенского Университета, — со скорбью в голосе произнес ректор, — тем студентам, кто работал с профессором над дипломными работами, будут назначены новые научные руководители.

Иван Викторович покинул аудиторию, давая нам возможность прийти в себя и принять эту страшную новость. Через пару минут вернулся Аристарх Борисович и, как ни в чем не бывало, начал занятие. Но я никак не могла сосредоточиться на истории, все время прокручивая в голове нашу последнюю встречу с Павлом Аркадьевичем. Он был таким взвинченным, суетливым. И этот конверт. Что в нем? Я схватилась рукой за сумку, желая его найти, но меня отвлекла Арина соболезнованиями по поводу того, что мне теперь искать нового руководителя.

Известие о кончине профессора наложило отпечаток на всех. В Университете была натянутая, тревожная атмосфера. Часть занятий отменили. Естественно, ни у кого из нас не было настроения. Даже Нилов согласился перенести наше свидание на более благоприятное время.

Профессора Радзинского похоронили на кладбище Оболенки. Оно находилось в паре километров от жилых и учебных корпусов и существовало практически с самого основания Университета. Там нашли вечный покой те преподаватели и обслуга, для кого Оболенский Университет был домом.

По пути к жилым корпусам нас с Ариной неожиданно нагнала Марина Позднякова, первая красавица Оболенки. Мы не особо дружили, но поддерживали приятельские отношения, иногда собираясь вместе на девичьи посиделки. Отличительной чертой Маринки была любовь к сплетням.

— Девочки, вы слышали, как ужасно погиб Павел Аркадьевич? — сразу перешла к делу наша сплетница.

— Он разбился на машине вроде как, — усмехнулась Аринка, — это все знают.

— А вот и не совсем так, — гордо заявила Позднякова.

— И что же было? — не выдержала я, устав от этой клоунады. Умер человек, как-никак, а они тут спорят.

— Таксист не справился с управлением и съехал в кювет, задняя дверь, где сидел Радзинский, открылась, и он выпал из машины, — воодушевленно начала Марина, подкрепляя свой рассказ активной жестикуляцией, — он зацепился одной ногой за дерево и повис вниз головой. Так его и нашли. Поговаривают, что даже был жив, только когда пришла помощь, оказалось уже поздно.

— Какой ужас! — я поморщилась, живо представив эту страшную картину. Павел Аркадьевич не заслужил такой смерти.

Мы молча свернули к нашему корпусу. Стал накрапывать мелкий дождик, словно сама природа оплакивала старого профессора. Я поежилась от холода и все же спросила у Поздняковой, откуда она так осведомлена о кончине моего научрука.

— Сегодня я проходила мимо кабинета ректора и услышала разговор Серова с полицией.

— Услышала или подслушивала? — прищурилась Арина, недовольно глядя на Марину. — Может, все было не так страшно?

— Не хотите — не верьте, — обиженно надула губки Позднякова и, гордо развернувшись, постучала шпильками к кофейне.

Остаток пути до жилого корпуса мы шли молча, каждая погруженная в свои мысли. Меня не покидало ощущение того, что в трагедии с профессором Радзинским не все так просто. Его спонтанный отъезд и то волнение, с которым научрук прощался, не давали мне покоя. Я вновь вспомнила про таинственный конверт, поэтому, оказавшись у себя, сразу же его достала.

Не знаю, чего я там ожидала найти. Может, большое письмо с каким-то страшным признанием? Но там был лишь сложенный в четверо лист бумаги, развернув который я увидела копию книжной гравюры с изображением человека, висящего на дереве вниз головой. Тут же в памяти всплыли слова Марины о страшной смерти Павла Аркадьевича. Теперь я точно знала, что эта трагедия не просто несчастный случай.