Я думала, что все кошмары в моей жизни остались позади, что я пережила все, что можно пережить, и больше со мной ничего подобного не случится… Я ошибалась. Кошмары имеют свойство возвращаться и становиться еще ужаснее, чем раньше. Только мои не были сном, они разодрали меня на части наяву.
– Сука ты. Подлая, лживая, дрянная сука. – и большим пальцем кровь с подбородка вытирает, а я оглушена этим ударом, у меня перед глазами рябит, и я понять не могу, за что бьет… за что вот так смотрит с ненависть этой вперемешку с горечью, от которой во рту привкус полыни.
Вот и он… ненавистный запах песка, сухости и рабства. Я почувствовала его еще в фургоне, когда проснулась с глухой болью в затылке и висках. Меня усыпили, когда перевозили через границу. Так, как поступили и в первый раз. Только теперь в фургоне я была одна. Со мной не разговаривали и на меня даже не смотрели. Швырнули в кузов джалабею, куфию и сандалии. Но я демонстративно не переодевалась. После того как меня разлучили с детьми, я уже ничего не боялась. Что может быть страшнее разлуки с ними и ненависти любимого мужчины? Только ожидание адской боли от него и нескончаемой казни.
Он приходил каждую ночь. Или почти каждую. Я сбивалась со счета, сидя в этой проклятой клетке и теряя счет времени. Иногда мне хотелось, чтоб он меня убил. Чтобы пришел один раз, сдавил руками мое горло и не отпускал до последнего вздоха. Наверное, во мне должна была жить ненависть к нему, как раньше. Но ее не было… я не могла его ненавидеть. Я знала за что, я знала, что он совершенно обезумел от ревности и от одиночества… а еще я понимала, что Аднан играет в какую-то игру на стороне Асада. У меня было предостаточно времени на размышления, пока я сидела в своей клетке.
Я думала, меня вышвырнут в пустыню, вывезут и оставят в песках, но Фатима оказалась более изобретательной. Не знаю, что именно она сделала и как ей удалось убедить людей в том, в чем она их убедила, но она это провернула, и к вечеру следующего дня к моему сараю пришла толпа, вооруженная факелами и вилами. Фатима была среди них…
Меня бросили обратно в сарай и закрыли, заперли снаружи. Вначале я обессиленно упала на матрас, выдыхая от облегчения и чувствуя, как холодный пот струится по всему телу… а потом все же распахнула глаза, прислушиваясь к тому, что происходит снаружи. Кричала Фатима. Громко кричала. Но я ее слышала лучше всех, сарай прямо у столба расположен. Мне видно в окошко, как она извивается на веревках, как корчится и кусает губы.
Такая насмешка. Когда-то вот так он возил меня рядом с собой, и мне это было совершенно ненужно. Я хотела освободиться, сбежать или даже убить его, чтобы вернуться домой. А сейчас я с горечью в горле и на языке смотрю, как мое место заняла другая, и чувствую, как становлюсь в собственных глазах размером с песчинку, ее унесет ветром, и она канет в небытие среди миллиардов таких же точно пылинок времени.
Если рассматривать ненависть через призму цвета, то она всегда казалась Аднану черной, как сама тьма, но, оказывается, она умела переливаться самыми разными оттенками черного, красного и серого. Раньше он убивал врагов и не задумывался о том, какого цвета его ярость и презрение. Он даже не был уверен, что умеет ненавидеть. Они просто стояли по другую сторону баррикад, и он без сожалений уничтожал тех, кто угрожал его народу и семье. Иногда даже испытывая к врагу истинное уважение. После смерти последнего было достаточно просто отвлечься и забыть. Свое удовлетворение он уже получил. Ничего более естественного, чем банальная и простая сиюминутная ненависть, на войне он и представить не м
– Делаем привал перед Каиром. Все устали и есть раненые, – крикнул Аднан воинам и остановил отряд резким движением руки. – Шамаль, распорядись, чтоб разожгли костры, и выставить охрану по периметру. Возможно, пару шакалов отбились от стаи Асада и рыскают вокруг.
Я стоял посередине залы и смотрел на своих братьев, выискивая в их глазах хотя бы что-то, что могло бы привязать меня к этому месту, что-то, связывающее нас в единое целое. В семью. Но не видел. Как ни старался. После смерти отца я много
Несколько месяцев тщетных поисков работы, несколько месяцев какой-то отчаянной безнадеги и дикого упрямства не брать деньги с карты, которую привез родителям некий Абу, якобы от меня, сразу после моего отъезда. С карты на которой лежали такие суммы, от которых у моей мамы потели ладошки и учащалось сердцебиение.
Я пришел в подвал спустя сутки после похорон отца. Когда-то, когда погибла моя мать, я считал, что остался совсем один, как брошенный на улице щенок, которого неласковый хозяин иногда треплет по холке, кидает кусок мяса с барского стола, но никогда не впустит в дом и за этот самый стол, так как уличный, непородистый зверь недостоин… Но разве это отменяет фанатичную и преданную любовь к этому самому хозяину, если кроме него больше никого и ничего не осталось?
Джабира была права… Грязью провонялся каждый миллиметр этого дома, каждая ступень и плинтус, каждая плитка. Я поднимался по лестнице в свои покои и… ощущал, как запах забивается в ноздри, и я еще не знал, что именно источает этот смрад, пока не распахнул дверь своей спальни.
Я шел от нее прочь, не чувствуя ног, не чувствуя себя совершенно, словно все мое тело онемело. И сердце билось, как бешеное. Больно билось, как в последний раз. Я не мог и еще не осознавал, что это конец, что это надо принять и смириться.
Прощение… Как много всего в этом слове, звучащем иногда, как молитва, иногда, как приговор, а иногда, не имеющем и вовсе никакого смысла. Можно ли простить и забыть, или простить, но ничего не забывать, или забыть, но оставить внутри ядовитые осадки горечи. Нет, я его не прощала и мне не нужны были его просьбы о прощении. Я не ждала их, как ждут многие другие, чтобы разрешить себе на законных основаниях, с облегчением сделать то, что хотели – иметь возможность, потешив свою гордость, раскрыть свои объятия прощенному, не чувствуя себя при этом жалким и униженным.
Я, как сквозь белую пелену, смотрела, как Джабира крутится вокруг Аднана, как смазывает его раны, что-то шепчет и водит руками над его телом, а потом вливает ему в рот темную жидкость из склянки. Силы покидали меня, глаза закрывались, но я не могла себе позволить заснуть или потерять сознание. Я хотела убедиться, что с ним все в порядке, и лишь тогда позволить себе прилечь.
Я сидела внутри пещеры и ждала… Да, я просто его ждала, глядя в одну точку. Не думая ни о чем. Наверное, я достигла того предела, когда исчезает страх, испаряется все и остается только тоскливое разочарование и ожидание закономерного конца всего. Когда мы ступили в пески Долины смерти, я ощутила благоговейное облегчение. Отсюда все началось, здесь все и закончится
Аднан слышал, как она плачет, видел, как корчится на полу своей комнаты, заламывая руки, и истерически просит его не причинить вреда ее дочери. Пусть выплескивает свой гнев только на нее саму, только она одна во всем виновата. А бедуин смотрел на нее и понимал, что чем сильнее она плачет по дочери этого ублюдка Рифата, тем сильнее становится его собственная боль и ярость. Нет, он ее не тронет. Воевать с детьми — это не его призвание. У детей свой путь, отличный от пути их родителей. Он может вывернуть ей душу тем, что начнет угрожать. Но ему стало неинтересно даже это. Кажется, его только что выпотрошили. Вытряхнули из него все живое, вытряхнули даже ярость и гнев. Осталось только адск