Глава 2

 Раскрыть людям себя и скрыть художника — вот к чему стремится искусство.

О. Уайльд. «Портрет Дориана Грея».

 Наши дни. Нью-Йорк.

 Нью-Йорк Таймс :   В одном из неблагополучных районов Нью-Йорка был обнаружен труп двадцатипятилетней модели ливанского происхождения. 

 Полиция занялась расследованием необычного убийства Марьям Зидан, которую без видимых признаков насильственной смерти нашли утром 8 апреля в гетто, в одном из заброшенных домов.

Полицейские не разглашают подробности дела. Однако неофициальные источники сообщают, что вероятной причиной смерти Марьям является отравление неизвестным веществом. В момент обнаружения на обнажённом теле девушки были найдены элитные драгоценности, а на лице металлическая маска. Из возможных причин случившегося называется ее профессиональная деятельность или бытовой конфликт на почве ревности. Религиозный контекст убийства модели с Ближнего Востока полиция в настоящий момент отрицает, отказываясь давать какие-либо комментарии по данному инциденту.

Расследование усиленно ведётся, на месте преступления работают эксперты. Следствие опрашивает всех, кто вступал в контакт с Марьям Зидан накануне ее смерти для выявления круга подозреваемых и возможных причин инцидента. 

 Нью-Йорк Таймс :   Сеть взорвали посмертные снимки отравленной ливанской модели, выложенные неизвестным. 

Напомним, что инцидент произошел 8 апреля. В гетто было обнаружено тело двадцатипятилетней Марьям Зидан.

В настоящий момент официальной причиной смерти полиция штата называет отравление. Личность убийцы до сих пор не установлена.

Утром, 11 апреля, в сеть попали взорвавшие общественность снимки Марьям, которые оперативно были удалены полицией из общего доступа. Ужасает тот факт, что фотографии с большой долей вероятности выложены убийцей, который, помимо жестокости, обладает тонким художественным вкусом. Предполагается, что снимки сделаны уже после наступления смерти. Так же вспылили новые детали, ранее не разглашающие прессе — кожа убитой, как видно на снимках, покрыта арабской вязью.

 Репортаж NBC:

 Вчера, 3 мая, после анонимного звонка, на свалке, на окраине штата, было найдено еще одно тело модели с ближневосточными корнями. Двадцати семилетняя красавица Алия Фарес по предварительной версии следствия была отравлена. Обстоятельства смерти модели схожи с обнаруженной в гетто три недели назад Марьям Зидан, и это привело следствие к выводу, что убийства носят серийный характер. В настоящий момент к расследованию присоединилось ФБР. Дело взято под особый контроль. 

 Нью-Йорк Таймс :   Снимки еще одной убитой отравленной серийным маньяком модели попали  в сеть 

 Нью-Йорк Таймс :   Нью-Йорк замер в страхе, что убийства фотомоделей продолжатся. ФБР и полиция не дают никаких комментариев, методично удаляя просачивающиеся в сеть фотографии девушек. 

 Нью-Йорк Таймс :   Жутко-красивая смерть, грязь и бриллианты, обнажённое тело и скрытое маской лицо. Что хочет сказать обществу своими преступлениями «ядовитый любовник»? 

 Нью-Йорк Таймс :   Установлено, что бриллианты, обнаруженные на телах обеих жертв «ядовитого любовника», выпущены ювелирной Анмарской корпорацией «Лакшери Корп». Анонимные источники утверждают, что незадолго до гибели у девушек появился таинственный поклонник. Что это — совпадение? 

 Рика 

     — «Он глубоко вдохнул, последний раз пробуя на вкус кислород, соленый воздух и горячий ветер пустыни. Принц знал, что, несмотря на то, что душа его любимой уже покинула тело, которое неистово целовал и крепко прижимал к себе еще несколько часов назад: она рядом. Повсюду. Все, что его окружало, было пропитано ею — девушкой, которая вернула к жизни сердце принца, но заплатила за это слишком высокую цену. Перед тем, как замертво упасть на мраморный ледяной пол дворца, принц подумал о том, что никогда прежде он не чувствовал себя таким живым — и умереть следом за своей возлюбленной стало для него великой благодатью и очищением от куда более разрушающего явления, чем смерть — бесконечной пустоты…» — мягкий голос матери затихает на столь загадочной и печальной ноте и она с легким хлопком закрывает старую книгу в потрепанном переплете. Многие из страниц писания «Легенды Анмара» давно пожухли, иссохли, стерлись, но я любила этот старенький фолиант, и обожала наш с мамой ритуал: каждый день, она с придыханием читала мне небольшие истории, рассказывающие как о королевской династии Мактум, так и о простых людях Анмара, где каждый был наделен своей особой, неповторимой, захватывающей судьбой. Я слепо верила каждой сказке, пока разглядывала нежную улыбку мамы, ее светлые глаза, в которые глядела, как в зеркало, как в отражение своих. «Alsama' la yahda» (*беспокойное небо) называл цвет их радужки папа. Я — единственный ребенок в семье, унаследовавший внешность матери-американки, и поэтому отец настоял на том, чтобы общественные места я посещала исключительно в платке и не привлекала лишнего внимания к своей экзотической для этих мест внешности.

 Помню, как прижималась к маме, ощущая вибрации тепла, исходящие от нее, такой родной и любимой… запах ее тела: домашний сыр, молоко, специи, которыми она изрядно сдабривала кашу из нута. Она обнимала меня крепко-крепко, пока я размышляла о предсмертной агонии принца, в которой он обрел свое счастье. 

— Что значит «умереть», мам? И почему принц все-таки не боялся смерти? Все боялись, кроме него… — тихо интересуюсь у матери я, заглядывая в ее небесные глаза, нервно теребя заплатки на старом одеяле. Вечерние посиделки с мамой всегда происходили в небольшой коморке, которую я искренне любила и называла своей комнатой, несмотря на то, что за тонкой стеной, воздвигнутой будто из картона, находилась спальня родителей. Наш дом считался очень неплохим убежищем по меркам Кемара, можно сказать, по сравнению с многими другими семьями, мы жили в достатке. — С небес не возвращаются?  

— Да, милая, — мама поцеловала меня в макушку и нежно улыбнулась. — Но что бы ни случилось в людских судьбах, рано или поздно мы все оказываемся там.

— И встречаемся?

— Конечно, дорогая. Но ты не должна этого бояться. Ты будешь жить долго, моя Мина. В нашей стране грядут не самые лучшие времена, но ты ничего не должна бояться, слышишь? — обеспокоенный взгляд матери на миг пугает своей серьезностью и сосредоточенностью. — Помни, что я, папа, братья и сестры — мы всегда будем рядом с тобой. И в жизни, и на небесах. Наша связь нерушима и вечна. Будь храброй, Медина. Пообещай, что будешь сильной, несмотря ни на что, — тревога в небесных глазах матери нарастает, и их яркий цвет темнеет, будто затягиваясь грозовыми тучами. Мое сердце пускается вскачь от ее странных предостережений, которые, как оказалось, станут пророческими и повлекут за собой реальные трагические события.

— Обещаю, мамочка. Я буду самой бесстрашной девочкой в мире, — тесно прижавшись к материнской груди, засыпаю в ее ласковых и заботливых объятиях. 

Детское воспоминание обрывается мощным звуком оглушительного выстрела. Ударная волна, сопровождающая вылетевшую из дула пистолета пулю, заставляет меня еще крепче сжать рукоять ствола двумя руками. Мгновение спустя, я наблюдаю в картонной мишени крошечную аккуратную дыру от сквозной пули, вдребезги разбившей призрачный образ моей прошлой жизни, кинолентой, прокрутившейся перед внутренним взором.

Сжимаю зубы, ощущая, как до боли сводит мышцы лица. С бушующим в груди остервенением поражаю следующую картонную цель и вновь не попадаю в ее эпицентр, обозначенный красной точкой.

 Черт.

Тихо рыкнув, испытываю острое недовольство собой, и со всей дури жму на клавишу запуска тренировочно-стрелковой программы, оборудованной в этом небольшом помещении, расположенном под фундаментом дома, в котором я когда-то обрела новую семью.

 Четырнадцать лет назад. 

 Мой приемный отец, будучи правой рукой главы отдела «Национальной безопасности» ЦРУ, подарил мне этот крошечный полигон на пятнадцатый день рождения — думаю, это помещение под домом всегда являлось его личным штабом, и он просто позволил мне проводить здесь время, которое я предпочитала отдавать поглощению новой информации, спортивным и стрелковым тренировкам. Обстановка в подземной базе так и располагает к работе: серые стены, парочка навороченных компьютеров, помогающих мне в быстром анализе собранной информации по объектам, небольшой «тир» с встроенной программой обучения, и старые тренажеры, на которых я периодически выпускаю свой пыл, ярость, злость, боль, отчаяние, заворачиваюсь в бронебойный кокон, тренируя силу воли и духа, чтобы никто и близко не подобрался к тому, что скрываю внутри.

Сколько себя помню, я всегда пыталась заполнить внутреннюю пробоину бесчисленным количеством дел, секций и занятий, спортом и своими планами по спасению мира. Но я недооценила всепоглощающую, горькую, разрастающуюся с каждым днем внутри бездну, образовавшуюся во мне в тот день, когда Аззамский теракт стер с лица земли крошечное поселение в Кемаре, оборвав сотни невинных жизней, уничтожив единственную в Аззаме мечеть, спалив дотла все жилые дома и мечты маленькой девочки, жаждущей однажды оказаться на страницах книги «Легенды Анмара».

 Как глупо. Той маленькой мечтательницей была не я. Кто-то другой.   Сегодня я — «оружие», неплохая ищейка, способная достать необходимую информацию из недр вулкана, кишащего иностранными агентами, шпионами и разведчиками, находящимися под подозрением у органов власти. Звучит круто, но на самом деле я не делаю ничего серьезного: играю роль поверхностной инстаграм-модели и бегаю по тусовкам, успевая прикреплять «жучки» и GPS-маячки на подозреваемых лиц, несущих угрозу моей стране. Навык по притяжению любого мужчины, отработан мною до совершенства, и, как правило, все мои задания сводятся к тому, что я должна очаровать объект, заговорить ему зубы, вступить с ним в близкий контакт, «пометить» его необходимым устройством и благополучно скрыться с горизонта.

— Запуск программы, — пространство моего мини-штаба, который я кратко назвала своим давно забытым арабским именем «Медина», наполняет механический женский голос. Сосредоточившись на команде, я про себя повторяю слова, отбивающие отмеренные мне секунды на подготовку, на каждый третий удар сердца: — Испытание начинается через одну, две…

Команду «три» я уже не слышу. Наушники не спасают от звуков, способных довести барабанные перепонки до кровотечения. Рывком достав пистолет из заднего кармана джинс, до хруста в костяшках пальцев сжимаю его рукоять, и без промедления и сомнений стреляю по постоянно перемещающимся перед моим взором мишеням, прекрасно понимая, что никакая сейчас это не тренировка. Это — моя агония. Я сбрасываю накопившееся за несколько месяцев напряжение самым доступным для себя способом, но никак не оттачиваю навык стрелкового мастерства.

Некоторые девушки бьют тарелки, срываются на всех подряд в тяжелые периоды жизни. Кто-то закрывается в своей комнате и рыдает над сопливыми мелодрамами Спаркса. А я просто прихожу сюда и предаюсь воспоминаниям… без конца прохожу стрелковую тренировку, стараясь побороть свой страх перед оружием. С этим я почти справилась. Есть у меня и другая особенность, фактически фобия, которую, победить невозможно, но о ней агенту ЦРУ вслух рассказать стыдно.

За каждым нажатием на спусковой крючок, следует волновая отдача от выстрелов, дрожь в пальцах и постоянные промахи становятся чаще. Проявлять слабость с оружием в руках — непозволительная роскошь для младшего агента.

— Пять целей из десяти. Процент вашей меткости — пятьдесят, — выносит свой приговор механический голос, и тяжело вздохнув, я вновь нажимаю на спусковой крючок, добивая последний патрон в магазине. Всего пятьдесят. Этого недостаточно. Я хочу быть готова к серьезным заданиям и устала от детских игр и постоянных глупых миссий, в которых мне отведена роль даже не второго, а третьего плана. Да, я еще молода и неопытна, но мне хотелось бы приносить серьезную пользу обществу, и возможно когда-нибудь… предотвратить  страшные события , влекущие за собой гибель сотен невинных людей…

Мелкая агонизирующая дрожь пробирает до кончиков пальцев. Мне невыносимо вспоминать тот день, когда от нашего поселения остались крупицы пепла и пыли, со временем превратившиеся в пески Махруса… Четырнадцать лет назад Аззам перестал существовать, но я выжила.

 Я хочу быть бесстрашной, как и обещала.  

Но сейчас, я не более, чем кукла, вынужденная обновлять свой инстаграм красивыми и не всегда целомудренными фотографиями, которые должны создавать у общественности совершенно четкий образ поверхностной идиотки, как говорят в Нью-Йорке «юной светской львицы».

 Красивая «приманка», поблескивающий фантик, несостоявшаяся актриса — кто я? Не знаю. Я и сама иногда теряюсь в гранях своей личности, изредка получая удовольствие над властью над мужчинами, заглядывающими мне в рот — спасибо психологическим техникам, которым обучили на службе и в тренировочных лагерях. Я давно не встречала того, кто был бы как минимум равен мне, а еще лучше — сильнее меня. Во всех смыслах: энергетически, ментально, интеллектуально, морально, физически… даже в роли роковой штучки в соблазнительных платьях я ощущаю свое внутреннее превосходство над большинством современных мужчин, половина из которых ударились в «радужный мир», а следующая четверть — являются слабыми тюфяками, или гламурными павлинами, считающими, что уровень мужественности и внутренней силы эквивалентен количеству нулей на их банковском счете. Деньги порой хороший показатель, не спорю, но, чтобы ввести меня в замешательство на задании, мне нужно куда больше. Глубже. И я сейчас не о том, что вы могли бы подумать. Лишь мужчина, обладающий звериной, и в то же время закованной в стальные доспехи энергетикой и некричащей абсолютной властью внутри, способен приручить меня и избежать моего пытливого «жучка». В общем, таких я на заданиях не встречала.    

Остается последняя четверть. Небольшой процент тех, кого я уважаю, на кого смотрю снизу-вверх, но подобных экземпляров так чертовски мало, что я давно поняла: брак, отношения, любовь — это не для меня. Я отдам свое сердце борьбе с демонами, которыми кишат улицы, города и страны. Поэтому и надоели все эти игры в песочнице, соблазнение «кошельков» на пафосных вечеринках; слежка, и, причем довольно бесцельная, потому что меня иногда даже не вводят в курс дела, лишь обозначают задачи. В перерывах между миссиями и вовсе приходится сотрудничать с модными брендами, стряпать глупый контент в социальную сеть и читать гневные комментарии от дамочек, которые с утра до ночи поливают мою отвратительную на их взгляд фигуру «песочные часы».

Моя душа горит, жаждет адреналина, погони за раскрытием страшных тайн в делах, которые я вижу лишь украдкой, и в которых мне никогда не позволяют учавствовать.  Я просто хочу быть полезной, и знать, что как можно меньше девятилетних девочек переживут то, что пережила я. 

Ощущение того, что я должна отдать долг за сохраненную жизнь в том проклятом теракте, никогда не отпускает, тяжелым камнем давит на плечи. Вся моя семья погибла, все, кто были в мечети и близ нее уничтожены — и это не мои домыслы, а факт. Надломленная детская психика закрыла часть воспоминаний… стыдно признаться, но я не помню даже лиц своих родителей и братьев и сестер. Я даже знаю причину подобного отрешения: последнее, четкий образ — это безжизненно упавшее замертво тело моего младшего брата Эдриана.  Его пустой взгляд, устремленный в затянутый смогом, пылью и дымом потолок мечети. Неестественное положение маленьких рук и ног. Совсем кроха. Лужа крови, постепенно превращающаяся в багряный океан… алая пелена застилает остальные мертвые тела, павшие рядом с Эдри.  Помню, как прижалась всем телом к стене, и горько рыдала, мечтая очнуться. Проснуться в объятиях матери. То, что мне больше не суждено ее увидеть, и наш дом взорван снарядом с воздуха, я еще не знала… если бы знала — наверное, улеглась бы рядышком с Эдрианом и смиренно сложила руки, приготовившись мучительно задыхаться от гари и дыма. Наверное, такое желание у меня было. Но что-то изменило мои планы…

 Я должна была погибнуть вместе со своей семьей. Но этого не случилось.

Как я спаслась?

Меня спас мальчик. Я не знаю его имени, хотя не раз наблюдала за ним, испытывая непреодолимое желание познакомиться ближе. Вера не позволяла. А ведь я даже не помню черты его лица, но именно ему я обязана жизнью. 

Мой приемный отец, Мэтью, говорит, что я выжила, потому что у  судьбы  были на меня другие планы. Но все мы прекрасно знаем, что это лишь пыль, красивые слова, что ничего не значат, ровно до того момента, пока они не превращаются в поступки и цели. Ничего особо полезного я в этой жизни пока не сделала. Не спасла ни единой жизни, не раскрыла важного дела. Годы подготовок в лагерях ЦРУ — неужели все это ради того, чтобы стать ручной куклой, чей удел собирать незначительную информацию? Этого слишком мало, чтобы перестать ощущать чувство вины за то, что я спаслась, в отличие от семьи и остальных жителей Аззама.

На мгновение я прикрываю веки, на несколько секунд возвращаясь в тот роковой день, демонстрирующий мне истинную природу человечества на данном этапе развития… хотя напавшие на нас, по всей видимости, людьми не являлись. И животными тоже. Животными были мы… жалким скотом на убой, у которого не было шансов на спасение. В той жизни у меня не было того, что есть сейчас — связей, приятных материальных ценностей, возможностей, открывающихся в Нью-Йорке… Моя жизнь была безмятежной, можно сказать, ненасыщенной событиями и скучной, но я никогда не была одинока, находила счастье в каждом дуновении ветра и обжигающем поцелуе Кемарского солнца. Я не была пуста, когда зачарованно наблюдала  за ним : за мальчиком, которого видела вблизи лишь однажды, я не была пуста, когда смотрела в зеркало и закрывала почти каждый сантиметр своего тела темной тканью, и думала о том, что мальчик, чьи глаза цвета индиго — неповторимые, яркие, как в сказках у принцев из «Легенд Анмара», даже не знает, как я выгляжу. Но это не помешало ему рискнуть своей жизнью, спасти меня, и храбро вернуться за своими и моими родными. Не представляю, какой внутренней силой и смелостью нужно обладать в столь юном возрасте, чтобы отважиться на такой отчаянный, неоправданный шаг. Я сдержала данное юноше обещание. Жаль, что мне все-таки  не суждено  отдать ему перстень, который я изредка надеваю на шею, а в остальные дни храню под корешком потрепанной обложки книги «Легенды Анмара». В день ужасной трагедии, я спрятала любимые сказки под паранджой и взяла с собой в мечеть, словно чувствовала, что это единственное, что мне останется в память о матери.

Семья — один из нескольких бесценных даров жизни, каким только может обладать человек. И очень жаль, что некоторым суждено ее потерять, и слишком рано осознать, что у тебя в этой жизни есть только ты, и узкий круг твоих близких, которым стоит дорожить, о которых стоит заботиться.

Поэтому я и сейчас живу в постоянном страхе за приемного отца и младшего брата, к которому привязана, почти как к родному. Как ни крути, но Мэтт, мой отец, постоянно находится под прицелом и в эпицентре опасности. А Люк просто обожает попадать в неприятности.

— Эрика! — звенящий тревогой голос отца заставляет вздрогнуть, и я снимаю наушники, спасающие мой слух от оглушительно громких выстрелов. Обернувшись, встречаюсь взглядом с Мэтью. В груди разливается знакомое тепло, которое возникает внутри каждый раз, когда я вижу приемного отца. Мой взгляд скользит по изможденным и уставшим чертам его лица, пока одним ловким движением я вынимаю опустевший магазин из рукоятки пистолета.

     Я не сразу стала называть Мэтью «папой», все-таки я потеряла семью в довольно осознанном возрасте и за первый год не связала ни одного предложения. Шок был настолько силен, что некоторые психологи заявляли Мэтту, что я никогда не буду разговаривать. Они все задавали мне вопросы, убеждали в том, что я должна проговаривать свою боль, обсудить с ними свои чувства от горя и потери, но я молчала, потому что испытывала жуткий стыд за то, что произошло со мной после нападения на мечеть.

В одночасье моя душа разбилась на мелкие осколки.

И один из них откололся в мечети.

Другой — в страшные, наполненные отчаянием часы, пока я скиталась по пустыне Махрус, давясь слезами, сходя с ума от голода и боли, выворачивающей нутро наизнанку. Наверное, я бы так и умерла в пустыне, став одним из барханов Махруса, но судьба вновь наградила меня парадоксальной «живучестью». Меня подобрали Анмарские торговцы душ. Отвезли в поселение, где были десятки таких же девочек и мальчиков в возрасте от восьми до восемнадцати лет. Уже в девять я узнала вторую и совсем не сказочную историю «Легенд Анмара» — нет никаких принцев, королей, добродетельных шейхов и храбрецов… а вот «рынок плоти» на ближнем Востоке имеется. Растет и процветает с каждым годом, и именно я стала одним из свежих кусков мяса, возложенных на алтарь этого маскарада бесчеловечности.

Это была неделя полная ужаса, страха, отчаянья, паники. Слушая рассказы девочек чуть постарше меня, я даже жалела, что не погибла в мечети. Меня, как и всех маленьких рабынь, ожидало страшное — аукцион, на котором моя душа и тело были бы проданы не самому приятному хозяину из любой точки земного шара. Детей, подростков, молодых девочек выставляли на продажу в клетках, словно загнанных в капкан животных для того, чтобы в дальнейшем содрать с них шкуру, разделать на мелкие кусочки или же подавать кислород со своей барской руки.

Самого страшного со мной не случилось и на ублюдков-торговцев нашлась управа — всех нас спас отряд ЦРУ, направленный в эту точку ради спасения украденных американских детей. Меня сразу приняли за американку — благодаря маме, я говорила на английском без акцента и довольно сильно отличалась от большинства девочек с черными, как смоль волосами и такими же темными глазами. Несмотря на то, что нас держали в омерзительном месте, где воняло сыростью и гнилью, мне удалось сохранить любимую книгу и печатку юноши в целости и сохранности — приходилось прятать их под шатающимся камнем в полу темницы, но я была готова любой ценой защитить дорогие сердцу реликвии. Прямиком из своего несостоявшегося рабства я попала в реабилитационный центр, оказавшись под прямым покровительством Ильдара Видада — очень разносторонней и противоречивой личности. Как человек, регулярно вкладывающий в благотворительность миллионы, Ильдар спонсировал центр «Надежда» и, черт его знает почему, сразу выделил меня среди других детей. Ильдар и привел меня к Мэтью, точнее приемного отца ко мне — они познакомились на одном из благотворительных вечеров, и, когда Ильдар узнал, что Доусон потерял сына и жену в аварии, рассказал обо мне. Мэтью говорит, что Ильдар всегда отзывался обо мне с горящими глазами и называл «особенной девочкой». Конечно, никакая я не особенная, просто Мэт, в одночасье став одиночкой, отчаянно нуждался в человеке, которому сможет отдавать свое тепло. Он нуждался в смысле жизни. Я нуждалась в опоре, поддержке и отце. Два разбитых сердца встретились, чтобы помочь друг другу исцелиться.

Чуть позже, папа взял из приюта и Лукаса — на построение отношений у агента ЦРУ времени нет, а он хотел сына, к тому же в Америке была волна крупной агитации усыновления детей из детских домов. Люку сейчас всего девять и порой он приносит много хлопот, но я счастлива, что и у меня появилась иллюзия «полноценной семьи», которую я потеряла. Именно эта иллюзия и помогла мне справиться с пережитым кошмаром и стать сильнее, нарастить непробиваемую броню, к которой не подпущу ни одного маньяка и террориста.

Да и мужчину… не подпущу больше, испытав горькое разочарование от прошлых отношений. Хотя, как я уже и заметила, этим слабакам никогда не сломать мою стену и не прикоснуться к моей душе. К Медине.

— Пап, ты же знаешь, я не люблю, когда меня отвлекают. Надо было позвонить, я бы поднялась, — укоризненно выдыхаю я, придирчиво оглядывая потрепанного отца: покрытая легким слоем копоти полицейская форма, (его официальный вид деятельности — лишь надежное прикрытие основной) взъерошенные волосы, между бровей залегли две глубокие перпендикулярные морщины, свидетельствующие о том, что последние сутки он провел не в лучшем расположении духа.

— Люк не видел, как ты сюда зашел? Хочешь, чтобы он рассекретил мини-штаб управления в девять лет? — с усмешкой добавляю я, вспоминая проделки Лукаса: в школе он ведет себя как мальчишка из фильма «трудный ребенок» — я порой посещаю родительские собрания, где мне постоянно рассказывают о многочисленных драках и проделках мелкого. Но я не могу на него долго злиться, и охотно верю ему, когда Люк убедительно врет мне о том, что никогда не является зачинщиком конфликтов.

— Эрика, — подавленным голосом вновь повторяет отец, игнорируя мой вопрос о Лукасе. Сердце мгновенно пропускает удар, душу охватывают волны дурного предчувствия. Внимательнее вглядываясь в уставшее лицо Мэтью, я вдруг понимаю, что в мой личный штаб он заглянул не просто так, а имея на то особо вескую причину. Он ведь даже не позвонил. Значит, случилось что-то, о чем не сообщают по телефону. Нервно сглатываю, отгоняя прочь беспокойные мысли о младшем брате. Неужели с ним что-то произошло?

— Мэтт, не томи! У тебя такое лицо, словно ты увидел призрака! — вспыхиваю я, не выдерживая его напряженного молчания. Это на него не похоже. Обычно он выдает информацию прямо и четко, не придавая ей эмоциональной окраски.

— Завтра это будет во всех сводках новостей, Рика, — стараясь не отводить взгляд, продолжает отец, и я прекрасно узнаю этот голос. Голос, которым говорят только о смерти. О смерти кого-то близкого, родного… нет.

— Не хотел, чтобы ты узнала об этом из новостей. Помнишь, убитую модель из твоего агентства Марьям Зидан три недели назад? Ты еще так хотела взяться за это дело, и говорила, что знакома с девушкой… — от сердца немного отлегло, когда я понимаю, что речь не о Люке. Но случай с Марьям, которую я знала заочно, глубоко задел меня, что неудивительно. Не нужно обладать особым талантом, чтобы сложить дважды два — маску, роспись по телу в стиле мехенди и предположить нацеленность преступника на девушек с восточными корнями.

— Да, я настаивала на том, что это было убийство на религиозной основе, — уже тогда я озвучила отцу свою версию и высказала свои опасения по поводу того, что это будет серия. К сожалению, моя интуиция меня не обманула, судя по напряженному взгляду отца. 

— Ты была права. Признаю, — сдается Мэтью, слегка опуская плечи, но от признания ошибок старших агентов мне сейчас совершенно не легче. Сердце беспощадным набатом бьется о ребра, напряжение в воздухе нарастает, а у меня ладони потеют, пока я пытаюсь предположить, кто оказался следующей жертвой серийного убийцы.

— Нашли вторую девушку. К сожалению, Алия Фарес, была уже мертва, — видимо отец думает, что этих слов мало, чтобы убить меня, повергнуть в дикий ужас, и раскладывает на ближайшем столе для оружия фотографии девушки, запечатленной в позе заснувшей прекрасной куклы среди мусора и отбросов. Ослепительно красивое, совершенное тело, излучающее сияние, неуместное среди гниющих помоев.

 Дрожащими пальцами беру одну из жутких фотографий. Сделавший ее ублюдок точно больной на всю голову — на снимке Алия в драгоценной, сковывающей лицо маске. Полные губы ярко и аккуратно накрашены, обнаженное тело, изогнутое в сложной позе, блестит переливами от хайлайтера и косметического масла. Убийца явно получал эстетическое удовольствие, когда раскладывал алмазы всех цветов и размеров на поверхности ее кожи и оставлял свою фирменную «подпись» — тонкую вязь аккуратных завитков вдоль ребер.

Меня мгновенно бросает в жар, фотография выпадает из рук, пока я медленно опускаюсь на стул, отчаянным жестом натянув на голову капюшон от спортивной мешковатой толстовки. Хочется закрыться в ванной, спрятаться. Хочется набрать номер Алии и вновь услышать ее мелодичный и звонкий голос, незатейливые разговоры о шмотках и ее новых влюбленностях. Сейчас я послушала бы из ее уст что угодно, только бы она оказалась жива. У нас с Алией непростая история, наши судьбы отчасти похожи, поэтому какими бы разными мы ни были, между нами существовала особая нить взаимного понимания и настоящей дружбы.

— Боже, почему она… и… я могла остановить это, если бы вы меня послушали, — тихо шепчу я, ощущая, как редкие слезы стальным комом собираются в горле. Но я не буду плакать, нет. Это я пообещала себе в девять лет, четко убедив себя в том, что самое страшное в жизни уже позади. Сильные девочки не плачут.

 А я сильная, сильная, сильная… 

— Дорогая, мне очень жаль. До определенного момента мы не имели права вмешиваться, этим занималась полиция, ФБР… но сейчас, ситуация кардинальным образом изменилась. В деле просматривается религиозный контекст. Убитые девушки — беженки из ближневосточных стран, работающие и проживающие на территории штата по грин-карте. Обе мусульманки, занимаются модельным бизнесом, что противоречит их вероисповеданию.  В числе подозреваемых двое влиятельных бизнесменов из Анмара, которые имеют разрешение на работу в Америке, и гражданин Великобритании, так же проживающей в Нью-Йорке на временной основе. Сейчас очень важно не допустить международного конфликта и широкого резонанса. В деле замешаны очень влиятельные люди, Эрика, обладающие политическими связями с лидерами других стран.

— То, что действует религиозный фанатик, было очевидно сразу. Я говорила об этом! Из-за того, что к младшим агентам никто не прислушивается, я потеряла подругу! — я вспыхиваю, словно спичка, забрасывая отца осуждающими взглядами. Он ни в чем не виноват, но я хочу, чтобы он ушел, оставив меня наедине с мишенями. Вновь успокаиваюсь, обнимая себя руками, завернутыми в объемные рукава огромной толстовки, нуждаясь в поддержке и утешении… но нахожу его лишь в своих объятиях.

Со стороны может показаться, что я равнодушна к смерти подруги, но это не так. Я не плакала с девяти лет, и это не преувеличение. Потеря двух братьев, двух сестер и родителей — весомый повод для того, чтобы выплакать сразу все слезы, уготованные тебе на жизнь.

Боль в груди нарастает. Алия была не просто моей подругой. Она была девочкой, с которой мы познакомились в том месте, что я называю «рынок плоти». После операции по спасению, мы потеряли контакт друг с другом, и лишь недавно нашлись благодаря Ильдару, что посодействовал мне в ее поисках. Я не так часто встречаю родственную душу, но Алия определённо была одной из них. И она не заслужила такой жуткой смерти. Мертвая красавица в куче мусора… я лично заставлю этого ублюдка сожрать горы отходов, прежде чем он окажется за решеткой. Пожизненно.

— Дорогая, мне трудно найти слова утешения… — нарушает угнетающее нас обоих молчание отец, пока я вспоминаю Алию и размышляю о том, как лично доберусь до маньяка. Еще никогда у меня не было такой сильной мотивации взяться за дело и довести его до конца.

— Рика, тебе стоит проявить осторожность, пока мы ведем расследование. Девушка с Ближнего востока. Я несказанно рад, что твоя экзотическая красота не так сильно бросается в глаза. И почаще ходи в очках — разрез твоих глаз все-таки выдает в тебе некоторые особенности.

 Что он несет? Предлагает мне скрываться и носить темные очки, когда руки чешутся взяться за миссию и размазать по стенке убийцу подруги?

— Папа, ты должен поговорить со Стефаном, — четко обозначаю свою позицию я, имея в виду главу отдела, резко вставая со стула. Скрестив руки на груди, я не свожу с отца требовательного взгляда, и на этот раз не собираюсь сдаваться. — Он должен официально назначить меня на это дело. Иначе я начну свое личное расследование, и мне плевать на правила и регламент.

— Это слишком опасно, Рика, — нервно выдыхает отец, и в ответ я резко преодолеваю расстояние между нами.

— Ты сам завербовал меня в отдел, забыл? Девочка выросла, путевки в детские лагеря закончились, Мэтт! В тринадцать лет ты отправил меня в лагерь, и сам всегда хотел того, чтобы я стала агентом… так дай же мне шанс! Дай шанс сделать что-то действительно полезное. Я хочу полного ведения дела, до самого конца, — настаиваю я, не собираясь сдавать позиции.

— Она твоя подруга, это непрофессионально, — произносит Мэтью, нервно приглаживая свои растрепанные волосы.

— Признай, я как никто другой замотивирована найти этого долбаного психа! — твердо продолжаю я, прищурив веки. — Если бы вы меня послушали, она, возможно, была бы сейчас жива! Папа… пожалуйста, — по телу проходит болезненная дрожь. — Она была мне очень дорога.

— Хорошо, мисс Доусон, — официальным тоном проговаривает отец. — Но, никакого самостоятельного ведения, Рика. До конца — тоже не обещаю. На тебе пока будет тоже, что и обычно — сбор информации по подозреваемым. Никакой самодеятельности. Ясно? И это пока на словах. Но я поговорю со Стефаном, — кажется, папа вновь предлагает мне заняться привычной и незначительной ерундой, создать видимость серьезной деятельности, но мне уже все равно: главное, что я допущена до этого дела, иначе пришлось бы встревать вопреки регламенту. Что ж, я докажу этим «старичкам», что тоже чего-то стою, и постараюсь предотвратить новые жертвы… заглушая голоса в голове я, наконец, просто падаю в раскрытые объятия отца. Всего лишь на секунду пытаюсь ощутить свою слабость и уязвимость, но мгновенно блокирую это чувство — слишком сильно оно напоминает об объятиях с родным отцом.

Знаете, что отличает человека, пережившего потерю от счастливчика, которому это горе не знакомо? Первый, обнимая родного человека, никак не может избавиться от навязчивой мысли, что любой разговор, любое прикосновение в один день могут оказаться последними. 

 Джейдан 

Не люблю работать во второй половине дня над эскизами, требующими утреннего света — получается недостаточно достоверно. Игра света и тени слегка фальшивит, но, разумеется, несовершенство в законченной картине способен увидеть только я. Ну, и еще пара тройка истинных ценителей. Я начал писать «Беспечную шалунью» в пять утра по заготовленному накануне наброску. Натурщица позировала для меня не один раз, и я не вызвал девушку сегодня, решив, что содержащихся на холсте и в памяти деталей будет достаточно. Но, увы, не рассчитал свои силы.

Самым сложным элементом, на котором я застопорился стали не ее сочные губы или россыпь веснушек на носу (я не рисую лица, исключительно глаза), и не замысловатое родимое пятно в форме яблока над правой грудью, вдохновившее меня на целую серию портретов. Проблемными оказались соски, которые в зависимости от настроения обладательницы неуловимо менялись: сам сосок, контур ореолы, крошечные пупырышки на ней и даже кожа вокруг, ее цвет, упругость.

Вчера мы с моей «музой» оба были вымотаны после клубной тусовки, и когда уставшая, не совсем трезвая красавица начала позировать, то все ее мысли витали вокруг мягкой подушки и одеяла. А мне необходим, мягко говоря, абсолютно другой настрой. «Беспечная шалунья» на портрете не должна засыпать от усталости. Немного белого порошка помогли девушке раскрыть тайные энергетические запасы, но потратили мы их не по назначению. Неплохо, но не скажу, что я сильно впечатлен, видал девчонок и погорячее. Опыт явно есть, но мастерства и желания участвовать, а не просто лежать и позволять себя трахать — в острой нехватке.  Девушка ушла от меня совершенно вымотанная, но очень жаждала продолжить утром. В итоге пришлось корректно отказать и объяснить свою четкую позицию в отношении с женщинами, а конкретно, натурщицами, за что схлопотал по физиономии и выслушал немало нелицеприятных эпитетов в свой адрес.

Есть одно, независящее от меня правило. Многие модели, работающие со мной, не могут его принять без истерик — я не пишу портреты женщин, которых трахнул. Почему? Сам не знаю. Что-то меняется, я теряю особое видение, желание погружаться, изучать. Как говаривал гениальный и многосторонний в своем творчестве Пикассо:  «Если хочешь сохранить глянец на крыльях бабочки, не касайся их»  И я с ним абсолютно солидарен.

В общем, поработав с натурщицей нижней головой, той, что на плечах воспринимать ее, как объект для изучения и вдохновения, перестаю. Причем мгновенно. «Беспечную шалунью» надо закончить, несмотря на угасший настрой. Я пишу портрет с эскиза, а не с голой модели, и на картину уже есть заказчик, который, как в пошлом кино, является постоянным любовником натурщицы. Причем, он не самый последний человек в городе, и так просто его не пошлёшь вместе с распутной «Шалуньей». Так что мое раздражение и медлительность объяснимы вполне объективными причинами. Ненавижу творить по заказу, но иногда нет выбора, и я позволяю творчеству превратиться в бизнес.

Сделав шаг назад, критично рассматриваю завершенную, за исключением мелких нюансов работу. Судя по тому, как падает свет на холст, сейчас время уверенно движется к трем часам дня. Обычно я стараюсь закончить за один сеанс, иначе есть вероятность неравномерного наложения тонов. Разумеется, все недочеты редактируются, но я не люблю тратить впустую свое время, не люблю откладывать на завтра и копить ворох незаконченных холстов. Осталась буквально самая малость.

Разведенная краска дрожит в палитре от громких басов Insomnium, сотрясающей стены небольшой квартиры-студии. Я не всегда слушаю тяжелый металл, но, когда необходимо сосредоточиться и выбросить посторонние мысли из головы, яростные вопли исполнителей и оглушительные биты подходят идеально. Сейчас тот самый случай.

Несколько точных легких движений и заострённый конец мастихина убирает лишний сгусток краски с холста. Бросив инструмент на подставку, беру тонкую кисть и короткими осторожными мазками делаю финальные штрихи, и отхожу в сторону, оценивающе скользнув придирчивым дотошным взглядом по Шалунье. Предпочитаю фон помрачнее, но так как декорации выбрал заказчик, приходится выполнять пожелания клиента. И соски получились идеальными, покрасневшими и припухшими от ночных игрищ. Удовлетворенная усмешка кривит губы.

— Провокационно и очень откровенно, — неожиданно озвучивает мои мысли незнакомый женский голос во внезапно-повисшей тишине. Бросив кисть в банку с растворителем, и вытирая руки об испачканную тряпку, я резко поворачиваюсь, чтобы посмотреть на нарушительницу моего уединения. Ко мне редко вторгаются без приглашения и уж точно не позволяют себе хозяйничать и выключать СД-проигрыватель.

Первыми я замечаю туфли. Вероятно, Луи Виттон, но не уверен. Классические стильные лодочки на высоком каблуке из мягкой черной кожи. Хороший выбор. Эффектно и достаточно удобно. Постепенно мой взгляд подмечает все остальные немаловажные детали, запоминая, комбинируя, проводя краткий анализ. Имеет значение любая мелочь. Цвет, длина, количество пуговиц, аксессуары, наличие нижнего белья, украшения. То, как одевается и двигается женщина, говорит о ней гораздо больше, чем лицо и голос и даже то, что она думает о себе сама.

Прислонившись плечом к стене, длинноногая брюнетка в прозрачной кремовой блузке и узкой юбке с высокой талией не менее вызывающе и довольно фривольно рассматривает меня большими глазами карамельного оттенка. Пуговки на вороте расстёгнуты до самой ложбинки, демонстрируя упругие холмики, заключенные в кружевной бюстгальтер знаменитой марки женского белья. Темные ухоженные волосы блестящими прямыми локонами ложатся до середины спины. Разделены на пробор и убраны за уши, но одна прядь непослушно выбивается, или же незнакомка оставила ее намеренно. Никаких драгоценностей на шее, однако в ушах благородно сверкают тяжелые серьги из белого золота с вкраплениями бриллиантов. На запястье коллекционные часы. Наверняка, именные. Сумочка из кожи крокодила довершает дорогой и изысканный образ. Прищурившись, я пытаюсь зрительно определить возраст. Думаю, не больше двадцати девяти лет, но не профи даст ей двадцать три, двадцать пять максимум. Ее выдает взгляд, едва заметные гусиные лапки вокруг глаз и чрезмерная уверенность, не позёрство и попытка привлечь внимание, а именно осознанное самолюбование, у которого есть причины. Итак, мы почти знакомы. Девушка обладает хорошим вкусом, самодостаточна, обеспечена и не экономит на своей внешности, сексуально-раскована, и она не модель, и не манекенщица, и точно не одна из девочек Маркуса Флеминга, которых тот поставляет мне с настойчивой регулярностью. Особенно в преддверии моей, можно сказать первой, профессиональной выставки.

— Что думаете? — игнорируя стандартный набор вопросов, киваю в сторону законченного полотна, убирая заляпанную тряпку в карман хлопковых штанов.

Явно ожидая чего-то другого, незнакомка снова проходится по мне оценивающим взглядом, не упуская ни одной детали. Примерно представляю, что она видит. Небрежно повязанная вокруг головы бандана, всклоченные волосы, местами покрытые краской, футболка с вытянутым воротом, на которой отпечаталась вся палитра цветов, с которыми я сегодня работал, босые ноги и более-менее приличные домашние брюки. Фокус внимания брюнетки постепенно переключается на картину и, процокав каблучками по ламинату, девушка останавливается возле мольберта, позволяя мне рассмотреть округлую и выступающую во всех необходимых местах задницу. Никакого намека на нижнее белье. Воображение мгновенно рисует возможные позы и комбинации… Нет, не те, в которых я трахаю эту потрясающе сочную попку, а позы — идеально подходящие для портрета, если бы она вдруг захотела, чтобы я ее написал. А все, что связано с задницей и моим ожившим в штанах членом произойдёт только после того, как высохнут краски на готовой картине.

— Она вульгарна, — слишком быстро делает вывод незнакомка, склонив голову на бок, и не сводя взгляда с «Шалуньи». Модель запечатлена в сексуальной раскрепощенной позе. Оседлав подоконник, абсолютно обнаженная блондинка, сладострастно прогнув спину, бесстыдно выставляет напоказ грудь правильной формы. Ноги опущены вниз, колени неприлично раздвинуты, голова запрокинута и развернута в сторону художника, белокурые локоны почти полностью закрывают лицо и создают подобие нимба, что не вяжется с общей провокационной концепцией портрета. Подсвеченные лучами солнца, серебристые волосы сверкают, отвлекая внимание от задорно вздёрнутых сосков и тонкой талии. Одна ладонь небрежно расположена чуть выше гладкого лобка, а кончики пальцев другой руки, изображенной на портрете блондинки, тянутся к ступне, при этом смещая бедро и закрывая промежность, что спасает работу от ухода в художественное порно. Несмотря на вызывающую откровенность, я не разделяю мнения незнакомки. Моя модель — балерина, и то, как она изогнулась, позируя мне несколько часов кряду, способна повторить далеко не каждая. Сияние в ее волосах, как символ причастности к искусству, но, разумеется, порочная составляющая побеждает, выходя на первый план и бросаясь в глаза. И именно это видит моя неизвестная гостья, глядя на холст.

— Хотя, знаете, в ней что-то есть, — добавляет брюнетка, складывая руки на груди. — Она естественная, живая, как на фотографии. Если бы я не стояла так близко, то не рассмотрела бы мазки. Наверное, подобного эффекта очень сложно добиться? Вы используете фотопечать?

— Нет, работаю только с натуры, — быстро отвечаю я, отрицательно качнув головой.

— Почему? — красивые естественной формы брови приподнимаются в удивлении. — Нет ничего зазорного, чтобы пользоваться современными технологиями.

— Кто видит человеческое лицо правильно: фотограф, зеркало или художник? Этим вопросом задавался Пикассо, — раздвигаю губы в широкой улыбке, позволяя любопытной леди попасть под мое обаяние.

— У вас наверняка нет ответа, — она выразительно скользит взглядом по стоящим вдоль стен полотнам с изображениями стройных обнажённых красавиц, искушающих своими совершенными телами; иногда шокирующих или вгоняющих в краску. Некоторые из них взывают недоумение или неприятие, но объединяет все работы один отличительный признак — лица девушек скрыты волосами либо чем-то еще, или же попросту размыты.

— Вы же не рисуете лица, — посмотрев мне в глаза, заявляет гостья.

— Я пишу, моя дорогая, — снисходительно улыбаюсь я. — Рисуют дети.

— Любите Пикассо? Разве не ему принадлежат слова: «Каждый ребенок — художник. Трудность в том, чтобы остаться художником, выйдя из детского возраста» — она явно довольна собой, судя по триумфальной улыбке, сопровождающей цитату гения.

— Разбираетесь в живописи и художниках? — нахмурившись, интересуюсь я, присматриваясь к брюнетке более внимательно. Разрывая зрительный контакт, девушка снова смотрит на картину, а я на ее красивый профиль, слегка сморщенный носик и поджатые губы, покрытые розовым перламутром.

— Здесь невозможно дышать. Как вы работаете? — втянув воздух тонкими ноздрями, жалуется гостья. Распространенный вопрос. На самом деле, я давно привык к запаху краски и растворителя. Невозмутимо пожав плечами, направляюсь к окну, на подоконнике которого и позировала мне Шалунья, распахиваю его, постоянно ощущая на себе изучающий взгляд карамельных глаз. А когда снова поворачиваюсь, брюнетка переводит его на смятую постель, расположенную в небольшой нише и остатки вчерашнего пиршества на прикроватной тумбочке, включающие в себя не только пустые бутылки, бокалы, но и специальные трубочки и дощечки для кокаиновых дорожек.

Когда наши с незваной гостьей взгляды встречаются, то я ощущаю резкий градус охлаждения, исходящий от нее. Мне плевать. Я не собираюсь оправдываться.

— Наверное, пришло время представиться, — деловито начинает она, протягивая мне руку. — Сальма Рами, я репортёр из Нью-Йоркского отделения Art Newspaper. Интервью было назначено на три часа.

Черт, журналист. Этого только не хватало. Пытаюсь припомнить звонил ли мне кто-то насчет интервью. Нет, точно нет, я бы не забыл. Скорее всего, мисс Рами договаривалась с Маркусом, а тот не соизволил мне сообщить. И главное, не выставишь ее теперь.

— Как вы вошли, мисс Рами? — прищурившись, спрашиваю я.

— Дверь была не заперта. Я несколько раз звонила, но музыка гремела так, что прохожие на улице глохли. Соседи случайно на вас не жалуются?

— Что? — сдернув перекрученную бандану с волос, и запуская пальцы в отросшую за последние полгода шевелюру, рассеяно спрашиваю я.

— Соседи не жалуются?

— Нет, я их не видел.

— Как это? — открыв рот, изумлённо выдыхает Сальма Рами.

— Комплекс новый. Не все квартиры еще распроданы, — поясняю отстранённым голосом, мучительно размышляя над тем, куда же посадить очаровательную журналистку. Стулья завалены закупленными накануне коробками с масляными красками и инвентарем. Пополнил запасы впрок, так сказать. После выставки заказы посыплются один за другим. Творческий беспорядок для квартиры-студии и по совместительству мастерской — повседневная норма. Но куда же, черт возьми, мне ее посадить? Не на постель же со следами вчерашнего грехопадения балерины с солнечным нимбом ее сажать? Жутко представить, что мисс Рами напишет потом обо мне в своей газетной колонке. Чёрт, я же неоднократно говорил Маркусу, что не хочу никакой шумихи и никакой прессы.

— Вы здесь живёте, мистер Престон? — похоже, интервью уже пишется. Киваю, раздраженно стиснув зубы. Скинув со стула пакеты и коробки, стелю сверху портьерную ткань, сдернутую с одной из картин, и, поставив его в центр комнаты, предлагаю мисс Рами присесть. Сам отхожу к окну, облокачиваясь на пресловутый подоконник, увековеченный в портрете Шалуньи.

— Я так понимаю, что предложения кофе или чая не будет? — с сарказмом спрашивает Сальма, опускаясь на стул, положив сумку на колени, и закидывая ногу на ногу.

— Это обязательная часть интервью? — в тон ей парирую я, скользнув взглядом в ложбинку между грудями. Уверенный C или даже D или просто много пушапа? Заметив, куда я так настойчиво пялюсь, мисс Рами застёгивает нижнюю пуговку. Интересно, что охладило ее первоначальный интерес? Смятая кровать или дощечки для кокса?

— Нет. Просто спросила, — натянуто улыбается Сальма. — Так понимаю, вежливость это не про вас.

— У меня нет кофе. Я покупаю его на вынос в кофейне за углом. Но могу предложить виски.

— Спасибо, но воздержусь, — отрицательно качнув головой, она открывает сумочку и извлекает оттуда диктофон и небольшой полароид. — Я сделаю несколько кадров? Может,хотите переодеться? — окинув меня критичным взглядом, интересуется журналистка.

— Никаких фото, — резко отвечаю я.

— Мое время ограничено, но я готова подождать, если вам нужно привести себя в порядок.

— Никаких фото, — повторяю категорично. Недовольно сдвинув брови, она какое-то время с недоумением смотрит мне в глаза и, сдавшись, убирает камеру обратно.

— Как скажете, — девушка явно недовольна моей несговорчивостью. — Это скромность, отсутствие тщеславия или особый пунктик?

— Понимайте, как хотите, — небрежно пожимаю плечами. — Можно я задам вырос, прежде чем начнем?

— Конечно.

— Чем обязан честью?

— Вы про интервью? — на всякий случай уточняет Сальма и, дождавшись моего кивка, дает неоднозначный ответ. — Все просто. Art Newspaper рассказывает читателям о предстоящих событиях в области искусства. 

— В галерее будут выставлены не только мои полотна, — настаиваю я, не сводя с непроницаемого лица девушки пристального взгляда, улавливающего малейшую эмоцию.

— Об остальных участниках я писала раньше, к тому же вы новое лицо в художественной сфере. Ваши работы уже вызвали некоторый ажиотаж в узких кругах. Разве вы не заинтересованы в расширении почитателей вашего таланта?

— Владелец галереи не предупредил меня об интервью, — объясняю я причину своих вопросов.

— Вы бы подготовились? Закупили бы кофе, побрились и надели чистую одежду? — с сомнением спрашивает Сальма, в глазах появляются смешинки, улыбка смягчается.

— Сомневаюсь, — ухмыляюсь я. — Валяйте. Задавайте свои вопросы, мисс Рами.

— У меня есть заготовленный список, но я пока его отложу, — задумчиво произносит журналистка, изящно откидываясь на спинку стула, и стреляя в меня темным внимательным взглядом. — Мне кажется, что стандартный подход не совсем уместен в данном случае. Давайте, вы просто расскажете о себе, а потом мы перейдем к вопросам.

— Что именно?

— Самое основное. Кратко. То, что должны знать потенциальные покупатели ваших картин о вас, как о художнике, творце и человеке, — поясняет она.

— Хорошо. Без проблем, — скрестив руки на груди, непринуждённо соглашаюсь я. — Итак, что вам нужно обо мне знать? — приподняв бровь, посылаю мисс Рами чувственную улыбку. Она вопросительно хмурится, не показывая смущения, однако я замечаю на точеных скулах розовые пятна. — Меня зовут Джейдан Престон. Мне двадцать семь лет. Родился и вопрос в Норфолке, штат Вирджиния. Там же закончил школу и художественный колледж, после получил диплом магистра в области искусства и гуманитарных наук в университете Старого Доминиона…

— А как насчет семьи? Отец, мать? У вас нетипичная для американца внешность, — обрывает меня Сальма, покачивая стройной ножкой в изящной туфельке. Я однозначно без ума от ее ног. Точеные щиколотки, очерченные мышцы и, уверен, идеальная под тонким нейлоном чулок кожа.

— Я сирота, — бесстрастно сообщаю я, продолжая пялиться на ноги соблазнительного интервьюера. — Воспитывался в приюте с пяти лет. Мать — латиноамериканка, погибла на рабочем месте. Несчастный случай. Отец — ливиец. Они не были женаты, я никогда его не видел.

— Простите, вы не обязаны были отвечать, — опустив ресницы, тихо говорит мисс Рами.

— Ничего страшного. Надеюсь, что данная информация поможет почитателям моего таланта стать постоянными покупателями картин? — с сарказмом спрашиваю я. В глазах Сальмы вспыхивает раздражение.

— Я извинилась.

— Принимаю. Следующий вопрос, — сухо произношу я.

— Вы где-то выставлялись до этого?

— Нет. Никогда. Маркус — первый, кому удалось убедить меня рискнуть.

— Чем вы занимались после того, как закончили университет?

— Я свободный художник. Путешествовал. Объездил много стран, — кратко и лаконично отвечаю я.

— Снова заранее извиняюсь, но вопрос вполне логичен. Чем зарабатывали на жизнь, пока путешествовали?

— Писал портреты, карикатуры. На улице или на заказ.

— Вы давно в Америке?

— Да. Но конкретно в Нью-Йорке полгода. На самом деле это внушительный для моего кочевого образа жизни срок, — сдержанно поясняю я, придавая интервью доверительный тон.

— Не планируете уезжать? — ожидаемый вопрос. Отрицательно качаю головой.

— Нет.

— Почему? — какая настырная крошка. Вздохнув, я даю максимально развёрнутый ответ.

— Решил пока осесть, осмотреться, понаблюдать, как пройдет выставка. Мне нравится Нью-Йорк, мисс Рами. Город больших возможностей, в котором одинаково просто потеряться или найти себя.

— Вы ищите себя, мистер Престон? — продолжает знаток провокационных вопросов.

— Я ничего не ищу. Вообще, не склонен к самоанализу. Как только начну копаться в себе, желание к творчеству отпадет, — абсолютно искренне говорю я. — Логика и разум — враги искусства.

— А как же смысл? — убирая за ухо непокорный локон, любопытствует мисс Рами. — В любом произведении: будь то книга, поэма, картина, или даже фотография должна содержаться какая-то идея, заложенная автором.

 — Выгляните в окно. Мир давно утратил всякий смысл, мисс Рами. Зачем нам гнаться за ним? — потирая бровь, иронично спрашиваю я.

— Итак, почему — глаза?

— У меня нет ответа. Разве вы можете объяснить себе, почему иногда видите во сне клубнику?

— Наверное, потому что хочу ее съесть, — улыбается Сальма, накручивая все ту же прядь на палец.

— Думаете, я хочу съесть глаза? — искренне смеюсь я.

— Перестаньте, вы знаете, что имею в виду, — в очередной раз, изменив свое ко мне отношение, мисс Рами почти дружелюбно улыбается,  — Я понимаю, что вы держите интригу. Но это как раз то, что отличает вас от остальных художников. Я взяла на себя смелость и запросила у Маркуса каталог с вашими работами. Они… хмм… достаточно необычны. Могу сказать, что портретная живопись в вашем исполнении впечатляет. Девушки без лиц получаются на удивление мощными энергетически. На некоторых портретах лица отсутствуют полностью, но гораздо сильнее затрагивают другие полотна, где изображены модели с тщательно прорисованными глазами, чистого лазурного оттенка. Они кажутся неправильными, неподходящими смазанному овалу лица, на котором изображены. Создается впечатление отрезанности, неорганичности. Они похожи, узнаваемы на каждом холсте, словно написаны под копирку. Удивительно реальные, живые и в то же время совершенно ненастоящие, вызывающие необъяснимые мистические переживания и мурашки на коже, внушающие трепет, как глаза Будды, изображённые на буддистских храмах.

Выдохнувшись, Сальма замолкает, пытаясь подобрать слова и продолжить формулировать вопрос, который в итоге вылился в довольно длительный монолог. Но ее концепция видения моих работ не может не импонировать.

— Так почему все-таки глаза? — улыбнувшись, повторяет вопрос мисс Рами.

Не могу ответить даже самому себе. Понятия не имею. Словно неосознанная одержимость овладевает мной каждый раз, когда я вижу модель, кажущуюся идеально подходящей, вдохновляющей и возбуждающей; с энтузиазмом начинаю писать ее потрет, уверенный, что наконец смогу собрать лицо, которое ищу, но моя уверенность и увлечённость рушится, когда работа подходит к концу.

— В каталоге я видела картины, где изображены только глаза крупным планом. Возможно, причина в том, что они принадлежат близкому вам человеку?

— Нет, — даю уверенный и быстрый ответ.

— Значит, вы ищите совершенство, идеальное лицо для идеальных глаз или идеальную девушку? — перечисляет свои предположения Сальма. Я иронично улыбаюсь. Как ни странно, но она частично права.

— Совершенство и идеалы — это клише, мисс Рами. Никогда еще совершенство не вдохновляло творца на созидание. Если бы наш мир был идеален, то мы бы с вами никогда не появились. Человек — самое несовершенное, низменное и безжалостное существо на планете.

— Никогда не спорю с позицией художника, — произносит Сальма, давая понять, что не согласна со мной. — У вас есть Муза?

— Каждая из них написана на моих полотнах.

— А постоянная? Вопрос в тему личной жизни.

— Для вас или для читателей? — скептически ухмыляюсь. — Я отвечу на доступном и простом языке. Если бы у меня была страница в соц. сетях, то в графе статус я бы написал: нахожусь в одноразовом поиске.

— Вам двадцать семь лет, неужели никогда не хотелось завести постоянную музу?

— Заводят собак, кошек и рыбок. Кто-то заводит питонов и шиншилл. Существуют и те, кто заводит людей, с этим сложно поспорить. Я же предпочитаю свободный и взаимовыгодный тип отношений.

Она какое-то время молчит, прощупывая меня изучающим взглядом, выискивая намёк на неискренность.

— Что вас вдохновляете, помимо одноразовых Муз? — продолжает Сальма.

— Люди. Новые лица и города, — перечисляю я, скользнув взглядом по развешенным на стенах студии копиям картин великих художников, затронувших меня лично. — Удивительные сочетания красоты и уродства, блеска и нищеты; и, конечно, эмоции и чувства. Такие, как страсть, боль, желание, скорбь, одержимость, похоть, распущенность. Многие очень ярко и насыщенно проживают свою жизнь, а я тот, кто пишет, ловит момент, мгновение и сохраняет его.

— А как насчет работ с явно доминирующим контекстом. Связанные запястья, кожаные ремни?

— Вы неправильно трактуете, мисс Рами. Портреты, о которых идет речь, показывают уязвимость женщины, ее сексуальность и… могущество.

— В чем же оно? — скептически интересуется Сальма, прикусывая нижнюю губку.

— В век свободных самоуверенных женщин слабость и уязвимость стали огромной редкостью, я лишь иду навстречу спросу, — невозмутимо поясняю я свою позицию.

— А я считаю это завуалированной популяризацией садизма. Безликие, связанные, голые женщины, в моем понимании, не сочетаются с могуществом. Вы обнажаете их, скрывая лицо, желая обладать ими единолично? Это ли не есть доминирующая позиция?

— Людям свойственно находить порок, разврат и несовершенства даже в святыне. Искусство остро подчеркивает то, кем мы являемся на самом деле. Прекрасное и отвратительное имеет очень тонкую грань, запечатлеть которую дано не каждому, единицам, избранным. Именно потому, как мы смотрим и понимаем те или иные произведения, стихи, картины, музыку, можно судить о нас самих. Творец открывает нам душу, но если мы пусты, то не видим в ней ничего, кроме грязи. Наши мысли и восприятие — это отражение той мерзости, что каждый носит внутри.

— Браво, вы еще и философ. Я заинтригована. Извиняюсь за неудобные вопросы, но я так работаю. У каждого свои методы.

— Бесспорно, — не могу не согласиться. — Итак, у вас все? Или позволите мне написать ваш портрет?

— Что? Мой? Нет, — слишком активно отзывается Сальма. — Уверена, что в Еlite найдется огромное количество желающих позировать молодому и многообещающему сексуальному фотографу.

— Вы на удивление осведомлены, — сухо констатирую я, пропустив мимо ушей комплимент.

— Я сама когда-то работала в этом модельном агентстве, — Сальма отводит взгляд в сторону, потом отпускает вниз. До побелевших костяшек сжимает диктофон. — Я родом из Сирии, пришлось бежать сюда, когда начались военные действия. Уже здесь я познакомилась с Ильдаром Видадом, директором Еlite. Он мне помог в очень трудный жизненный момент.

— Так почему же ушли? Мало платил? — спрашиваю я, удивленный неожиданной откровенностью. Или возвращает долг за то, что я ей рассказал о семье?

— Достаточно платил, — резко отзывается она, закрывая тему Ильдара. — Просто пришло время. Как вы недавно выразились — осесть, а не прыгать по бесконечным фотоссесиям и вечеринкам. Год назад я сменила профессию модели на журналистику. Но связи с девушками остались. А можно еще вопрос?

— Если согласитесь позировать, то я отвечу на любые, которые придут в голову, — с лукавой улыбкой обещаю я.

— Что вы думаете об убийствах девушек? Вы же знали их, да? Я знаю, что в выставке участвует портрет Марьям.

— Сальма, — сдержанно начинаю я. — ФБР меня опросило, как и всех, кто имел контакт с убитыми. Я не хочу снова касаться данной темы. Молодые и красивые фотомодели убиты — ужасная трагедия. Я сочувствую их семьям.

— У них нет семей, — закусив губу, Сальма расправляет на юбке несуществующие складки. — Все они беженки, такие же, как я. Кто бы ни был убийца, он это знает.

— Вы боитесь? — мягко спрашиваю я, хорошо понимая причину ее страха.

— Думаю, что весь Нью-Йорк боится. Серийные маньяки всегда внушают ужас. Вы видели эти снимки? Что думаете?

— Вам не понравится ответ, — качаю головой, встречая ее встревоженный настойчивый взгляд.

— И все же?

— Убийца талантлив, обладает тонким художественным вкусом, нестандартным видением и пониманием того, что он делает, и зачем он это делает, — бесстрастно перечисляю я.

— Думаете «Ядовитый любовник» не остановится? — неосознанным жестом теребя серёжку, напряженно спрашивает мисс Рами.

— Нет, — качаю головой. — Для него убийство стало искусством. Попробуйте забрать у меня кисть, и я начну писать кровью.

— Вы сумасшедший, — нервно смеётся Сальма. — О ваших странностях уже слагают легенды.

— Создайте собственную. Всего несколько часов, — с облегчением перехожу к более приятной теме. — Больше не понадобится. Я найду для вас лучшую шляпу из всех, что есть. Только представьте: сотни людей будут любоваться вами, не подозревая, кто изображен на портрете на самом деле. — Решайте сейчас. Завтра придет другая девушка, и это ее портрет будет украшать стены галереи, приковывая к себе взоры многочисленных ценителей искусства.

— А вы искуситель! — Фыркает Сальма, явно сдаваясь. — Что я должна сделать? 

— Раздеться, — брови девушки изумленно ползут вверх, щеки заметно алеют.

— Совсем?

— Вы же бывшая модель? К чему лишняя скромность? — невозмутимо спрашиваю я, разглядывая мисс Рами. — Оставьте только туфли. И садитесь на стул.

И Сальма внимает моим словам и «отбрасывает лишнюю скромность» вместе с одеждой. Ее янтарные глаза вызывающе смотрят в мои, губы приоткрыты в чувственной улыбке. Последний элемент, прикрывающий наготу, падает к обутым ногам, и грациозно перешагнув через него, она присаживается на край стула.

— Надеюсь, портьера достаточно чистая? — с ухмылкой уточняет девушка. Если бы я знал. Я детально разглядываю ее тело. Уверен, что ни один художник не смотрел на нее так. Она смущена, но пытается выглядеть смелой. Ситуация не совсем стандартная. Мисс Рами пришла брать интервью у неизвестного художника, а в итоге оказалась голышом на стуле. Так что ее дискомфорт и неловкость уместны.

— Расслабься, у тебя потрясающее тело, но ты и сама об этом знаешь, — мягко, почти ласково улыбаюсь я. — Сядь боком, а корпус поверни ко мне. Покажи свою красивую грудь. Позволь мне насладиться зрелищем. — Приободрившись, Сальма с большей уверенностью следуют моим указаниям. — А теперь согни правую ногу в колене и приподними, спину старайся держать прямой, — девушка сдавленно смеется. — Божественно, Сальма. Возьмись левой ладонью за правое колено и удерживай его. Пятка должна свисать. Постарайся не потерять туфли.

— Как насчет лица? Мне как-то прикрыть его волосами?

— Минутку. Замри сейчас… Отлично. Как долго сможешь продержаться?

— Полчаса, думаю, смогу, — задумчиво отвечает она.

— Умница. Ты восхитительна, — оторвавшись от подоконника, я направляюсь к небольшому покрытому пылью шкафу. Открыв, отодвигаю ящики с аксессуарами. Подходящий головной убор у меня только один. Широкополая фетровая черная шляпа. Не самая изысканная модель, но сойдет за неимением лучшего, как говорится.

Вернувшись к девушке, я молчаливо встаю перед ней, осторожно надеваю головной убор и аккуратно расправляю волосы по плечам. Сальма вздрагивает и задерживает дыхание, когда кончики моих пальцев дотрагиваются до ее кожи. Прежде чем скрыть пылающее лицо за широкими полями, мы ненадолго встречаемся взглядами. Я касаюсь ее щеки, провожу большим пальцем по губам, приоткрывая их, неглубоко толкаю внутрь и, смочив слюной, веду ладонью вниз, вдоль тела, оставляя влажные следы и табун мурашек. Она шумно втягивает воздух, когда я зажимаю двумя пальцами ее мгновенно затвердевшие соски.

— Что ты делаешь? — растеряно шепчет мисс Рами.

— Ты должна выглядеть возбужденной и сексуальной, Сальма, источать соблазн, искушение, — чувственным голосом говорю я, переключаясь на другую грудь и проделывая с ней тоже самой. Девушка вздыхает и сжимает бедра. — Нет, не сдерживай. Позволь этому вырваться, — хрипло прошу я. Дотрагиваюсь до ее колена, медленным, но уверенным движением, и спускаюсь по внутренней стороне бедра прямо к сосредоточию ее женственности.

— С ума сойти, — бормочет девушка, задыхаясь. Пальцами раскрываю нежные влажные створки, неторопливо лаская разбухший клитор. Пробормотав что-то невразумительное, она расслабляет ноги, слегка расставляя колени, но удерживая позу, в которой ее увидят тысячи, а, может, и миллионы. И, когда с ее губ срывается первый стон, я отстраняюсь, резко убираю руку, разворачиваюсь и иду к мольберту. Я торопливо снимаю готовый портрет и приступаю к подготовке чистого, девственно-белого. Есть нечто чувственное в этом моменте, неповторимое. Безупречный белый цвет скоро будет скрыт под уверенными насыщенными мазками. Я верю, что вселенная создавалась точно также — с чистого холста. Пока я обустраиваю рабочее место, Сальма не сводит с меня поплывшего, туманного взгляда, обескураженного и немного разочарованного внезапной остановкой.

— Опусти голову, — прошу я, закончив. Она беспрекословно выполняет. Идеальная модель. Не знаю, как она пишет статьи, но позирует изумительно. Теперь все готово. Взяв в правую руку карандаш, я приступаю к эскизу. Быстрыми, точными штрихами фиксирую каждый изгиб стройного тела Сальмы Рами, стараясь не упустить ни малейшей детали. С дотошной точностью переношу на холст родинки, мелкие шрамы, полученные в детстве, след от пореза на правом бедре, выступающие мышцы ног и рук, прочерченный пресс, пирсинг в пупке и влажный блеск от испарины на хрупких плечах. Обладая большим опытом, я работаю быстро, профессионально, но Сальма не выдерживает заявленные полчаса, начиная ерзать гораздо раньше.

— Три минуты, и я тебя отпущу, — обещаю, и справляюсь за две. — Готово. Теперь можешь расслабиться.

— Фух, — с облегчением выдыхает девушка, отпускает затёкшую от напряжения ногу и поворачивается ко мне.

— Можешь одеваться, — убирая в ящик принадлежности, сообщаю я. Подняв голову, встречаю недоумевающий взгляд. — Я сделал только эскиз, — поясняю терпеливо. — Мы продолжим в другой день, когда у тебя появится время.

— Я могу посмотреть? — любопытствует Сальма, наклоняясь, чтобы поднять свои кружевные крошечные трусики. Ну, что я могу сказать? Без них она мне нравится больше. Я давно уже заметил, что вместе с одеждой женщина одевает самоуверенность и независимость. Только голая душой и телом девушка говорит правду и подчиняется.

— Ты увидишь, когда работа будет закончена, — безапелляционно сообщаю я и накрываю мольберт белой тканью. В карамельных глазах все еще мерцает ожидание, но, к сожалению, и моему дискомфорту, оно не будет оправдано. — Сообщишь, когда будешь готова продолжить.

— Я могу идти? — изумленно спрашивает девушка. Я коротко киваю, не двигаясь с места. Поджав губы, мисс Рами нервно одевается, не глядя на меня.

— Я вряд ли выкрою время до выставки, — после непродолжительного напряженного молчания, резко говорит она, застёгивая блузку.

— Мы можем пойти на мероприятие вместе, — предлагаю я, невозмутимо улыбаясь. — И после закончим вечер здесь.

— Это приглашение? — закидывая на плечо ремешок от сумочки и поправляя волосы, Сальма вопросительно смотрит мне в глаза.

— Да. Если, конечно, ты свободна.

— Я согласна, — очень быстро отвечает девушка.

— У меня есть одно условие, — сообщаю небрежным тоном. Она возмущенно фыркает.

— Что?

— Если выполнишь, то картина твоя. Б*******о. Получишь ее сразу после следующей выставки, какую бы цену мне за нее не предложили, — вкрадчиво озвучиваю преимущества сделки.

— И что за условие? — задумавшись над моим предложением, спрашивает Сальма.

— Мое интервью не выйдет в печать.

Она хмурится, бросив беглый взгляд на часы. Уверен, что отведённое на интервью время давно закончилось.

— И что я скажу редактору?

— Художник был пьян и не открыл дверь, — ухмыляюсь я. Кстати, вариант вполне правдоподобен.

— Почему?

— Придумай причину. Ты же умная, а запись сотри сейчас. При мне.

И мисс Рами действительно удаляет запись или только делает вид, но, когда она через пару минут покидает мою квартиру, я на всякий случай совершаю страховочный звонок:

— Сальма Рами, репортер Art Newspaper. Интервью с Джейдоном Престоном, — сухо произношу и сбрасываю вызов.