Южная окраина герцогства Альбан, малый королевский тракт,
пятое число месяца ундецимуса, 1218 год от Пришествия Света Истинного
Крупные редкие капли дождя мерно падали на кожаные капюшоны и накидки всадников, давно промокшие попоны и тёмных от влаги лошадей. Дорога, что шла по краю леса глинистой пустошью, раскисла, только изредка в рыжем месиве подкова натыкалась на камень, и замученный конь дергал мордой, словно отмахиваясь от невидимой мухи. А дождь все падал. И отсыревшая кожа плащей давно не спасала от холода, лишь тянула вниз плечи.
Всадники шли в строю по трое. Тяжёлое рыцарское вооружение, глухой доспех, броня на лошадях. Копыта глухо чавкали по вязкой глине, погружаясь в нее почти по бабки, но кони шли ровно и мерно: массивные рыцарские тяжеловозы из тех, что вес оружного всадника несут долго и надёжно, не сбиваясь с шага, не замедляя мерного аллюра. В середине, прикрытый со всех сторон чужой броней, ехал невысокий щуплый человек в та
Восточная часть герцогства Альбан, монастырь святого Рюэллена, резиденция Великого магистра Инквизиториума в королевстве Арморика,седьмое число месяца ундецимуса, 1218 год от Пришествия Света ИстинногоДогорающая свеча в массивном подсвечнике совсем оплыла, фитиль затрещал и покосился, а потеки воска хлынули на блестящую бронзовую чашечку держателя. Немолодой человек в темно-синем одеянии с широкой серебристой оторочкой по воротнику оторвался от чтения письма, устало откинулся на спинку высокого кресла и прикрыл глаза. Свеча продолжала трещать и коптить. Сзади, от двери в соседнюю комнату, к столу бесшумно подошел высокий юноша в серой шерстяной сутане и меховых тапочках, заменил свечу новой. Глянул на остальные, ровно и сильно горящие.— До утренней службы еще час, — не открывая глаз, произнес человек в кресле. — Разве ты не должен в это время быть в постели, сын мой?— Мне не спится, магистр. Н
Восточная часть герцогства Альбан, монастырь святого Рюэллена,резиденция Великого магистра Инквизиториума в королевстве Арморика,десятое число месяца ундецимуса, 1218 год от Пришествия Света ИстинногоОт двух десятков перьев, почти непрерывно скользящих по пергаменту, в схоластии стоял ровный сухой шелест. Выведя несколько букв, каждое перо отрывалось от тонкой, вытертой и выскобленной едва ли не до прозрачности кожи, ныряло в чернильницу и снова возвращалось на пергамент, то проводя тонкую изящную линию или округлость буквы, то оставляя жирный след, то роняя на лист кляксу. Светлые, рыжие и темные головы склонялись над столами, чернила пачкали детские ладошки. Как ни старайся — ни за что не убережешь руки чистыми, а отец-схоларий бдительно смотрит, чтобы схолики отрывались от пергамента только макнуть перо. И деревянная указка у него в руках не для важности, а как раз для дела: ею легко дотянуться до любого плеча или спины, пр
Через три дня после Самайна я снова возвращаюсь в окрестности Вороньего гнезда. Архиепископ все еще гостит в Стамассе, и на дорогах хватает церковников, но, хорошо подумав, я решаю рискнуть. Конечно, зря я разоткровенничался с рыжей чужеземкой. Если вдова Бринара покается инквизиторам, любой из них признает в колдуне из часовни Греля Ворона, а там и история замка Энидвейт всплывет из архивов капитула.Но вряд ли церковные овчарки Инквизиториума взяли след прямо сейчас. Пока настоятель отправит донесение в капитул, пока штатный отец-инквирер прибудет на место и начнет расследовать смерть Бринара… Через пару недель здесь под каждым кустом будет по инквизитору или паладину, но пока что меня никто не ищет всерьез. А если ищет и найдет — им же хуже.Трактир в этот раз я объезжаю стороной. Можно было бы заглянуть туда под мороком чужого лица и послушать, что говорят, однако меня гонит странное нетерпение. Я так долго избегал Энидвей
Где-то в графстве Мэвиан, убежище Керена Боярышника,исход самониоса, семнадцатый год Совы в правление короля Конуарна из Дома ДубаКровь пахнет солью и железом — человеческий запах. Плывет, пропитывает все вокруг, льнет к пересохшим губам. А страх — кислый ржаной хлеб. Тяжелый липкий мякиш, грубая корка. И никуда не деться от этой смеси: солено-алое, кисло-бурое… Скользкое, шершавое — дрожью по коже — гадко… Пелена перед глазами — стоит их приоткрыть — радугой, и в радужном мареве летают черные мошки, зудят беззвучно — не отогнать, не смахнуть. Бьется в левом виске звонкий горячий молоточек, пока еще молоточек, пока еще только звонкий… Обжигает. Каждый удар — волнами от виска: в глаза, в шею до самого плеча. Вдохнуть — больно. Говорить — больно. Слушать — больнее всего. Гемикрания — болезнь людей. Или ублюдков вроде тебя, Керен Изгнанный. Как же омерзительно
Протянув руку, глажу мальчишку по щеке.— Отдохнул? Неси из шкафчика хрустальный флакон.Расходовать эликсир второй жизни на полутруп — безумное расточительство. Но этот вечер и без того обещает множество расходов куда более чувствительных, чем редкое зелье. Притихший Рыжик выполняет распоряжения еще старательнее и быстрее, чем обычно, виновато косится на меня. Но не боится. Я его никогда не наказывал и не собираюсь — что толку? Мальчик не виноват, что изначально уродился с пороком, а годы в приюте довели этот внутренний изъян до своеобразного совершенства. Он вливает эликсир в паладина и вытирает ему лицо мокрым полотенцем, заливает раны кровохлебкой. Потом тем же полотенцем, смочив его сильнее, тщательно оттирает пол, но густой запах крови так и стоит в воздухе, пропитывая все вокруг.— Достаточно, — бросаю я. — Дай ему воды.Паладин медленно, но верно приходит в себя.
— Зачем?Как же хорошо, что он не кричит. Теперь и поговорить можно. Даже нужно.— Что именно?— Зачем именно этот мальчик? Неужели…Я открываю глаза, разлепляя мокрые ресницы. Смотрю на собеседника.— Ты ведь понял, что я собираюсь делать, монах. Ты не тупой паладин и не маленький влюбленный убийца. Даже пытался предупредить. Неужели ты не понимаешь? Симметрия. Светлое сердце, обратившееся к тьме, темное — призвавшее свет. В этом и есть справедливость.— Я… понял, — откашливается он, потом упорно продолжает. — Но почему именно Ронан? Он… любил тебя. По-своему, конечно, — быстро поправляется испуганный своей нечестивой мыслью Санс. — Но ведь любил. Неужели ты не нашел кого-то другого? Менее
Черенок заступа быстро теплеет. Потемневший от времени, выглаженный ладонями, он кажется живой плотью, как и всегда, когда держишь в руках старое дерево, впитавшее много труда. Сточенный по бокам и жестоко выщербленный посередине, заступ то скрипит, то звякает о крупные камни, и яма растет медленно, осыпаясь по бокам, так что приходится то и дело выгребать смесь каменной крошки и мерзлой земли.Это не мягкая кладбищенская земля пополам с песком, к которой я привык. Намертво слежавшаяся, она покрыта изморозью, почти не отличаясь по цвету от низкого свинцового неба и серых же камней, вылинявших в тумане, потерявших даже свои исконные скудные краски. С усталым злым упорством, таким же серым и холодным, как все вокруг, я долблю смесь глины и щебня, стараясь откалывать куски побольше, поддеваю их краем заступа и выкидываю наверх, не отшвыривая слишком далеко. Еще ведь засыпать. Придется дробить мерзлые комья размером в несколько кулаков, а потом сгребать их обр
Западная часть герцогства Альбан, баронство Бринар, монастырь святого Матилина,восемнадцатое число месяца ундецимуса 1218 года от Пришествия Света Истинного— Матушка, жарко… Пустите купаться, матушка! Смотрите, какая вода чистая… Ну, матушка…Сев на постели, Энни стиснула одеяло, глянула мимо Женевьевы невидящими глазами и снова обессиленно упала на ложе. Прижала к пылающим щекам ладони, повернулась набок, что-то шепча о холодной прозрачной воде и жарком солнце. Женевьева снова укрыла ее ветхим шерстяным одеялом, устало привалилась к стене, но тут же отшатнулась от промерзшего камня. Тяжело поднялась, с трудом переступая опухшими не по сроку ногами, подбросила дров в жаровню и, вернувшись к кровати, прилегла рядом с дочерью. Положила руку на ее горящий лоб: показалось, или жар стал немного спадать? Энни наконец уснула, только временами тихонько всхлипывала во сне и мяла в пальцах край одеяла. На соседней кровати ров
День накануне Йоля...Может, есть и другой путь, более надежный, безопасный… Даже наверняка есть. Только вот времени на его поиски не осталось. Мое время, и без того скупо отмеренное, потратила рыжеволосая вдова Бринара. И потому утром кануна Йоля — тьфу, святого Амасвинда — к забору охотничьего домика подъезжает верхом один из личных телохранителей Альбана, не раз бывавший здесь прежде с герцогом. Обычная беда дорогих магических щитов: они великолепны в отражении атак, а вот простенькую иллюзию внешности распознать зачастую не способны. Так что под личиной я спокойно поднимаюсь по лестнице на второй этаж, по-хозяйски открываю дверь, которую пометил крестиком на плане дома Лис Мартин. И обрушивается тьма...Прихожу в себя от жуткой головной боли. Через минуту, отдышавшись, понимаю, что болит не только голова. Запястья и щиколотки горят, словно их обмотали крапивой. В спину упирается что-то твердое, узкое, поддерживая позвоночник и лопатки. А еще пахн
Стамасс, столица герцогства Альбан,23 число месяца дуодецимуса, 1218 год от Пришествия Света ИстинногоЛуна прячется в низкой туче, едва просвечивая бледным пятном, и снова начинается снег. Мы стоим между двумя высокими каменными домами, выходящими другой стороной на улицу Черных роз. Это ряд домов перед широкой дорогой, по другую сторону которой через каждую дюжину шагов торчат деревянные столбики с вырезанными стрелами — защитой от зла. Раньше, до прихода Света, кладбище ограждали такие же столбики, но с розами, потемневшими от дождей, снега и ветра — отсюда и название улицы, одной из первых в Стамассе, и присказка: «Когда черные розы зацветут». Потом розы сменились стрелами, а город ушел дальше, оставив кладбище на окраине и заложив новое, куда больше.До дома шагов полсотни влево по улице. Чтобы разглядеть лучше, я перехожу на другую сторону, вглядываюсь в темноту. Ставни закрыты, за ними ни проблеска
Где-то в предгорьях Форрольского хребта,18 число месяца дуодецимуса, 1218 год от Пришествия Света ИстинногоСемь дней до Йоля...Что делать, если не можешь выполнить заказ, не выполнить который нельзя? В моем случае ответ простой — сдохнуть. Вторая бутылка самого жуткого пойла, что только нашлось в кладовой, подходит к концу. Вроде бы, раньше я оттирал им лабораторный стол? Плевать… Не имеет значения, если я не справлюсь. Тонкий пергамент с легкой, наклоненной влево вязью слов сгорел в камине в одну из бессонных ночей на прошлой неделе, но у меня и нет в нем нужды. Буква в букву, до мельчайшей завитушки, словно до сих пор смотрю на него: «Полагаю, ты помнишь уговор. Если герцог Альбан, брат короля Ираклия, умрет до полуночи Йоля, можешь считать себя свободным от ученичества и любых обязательств передо мною. Если же нет, тебе стоит продолжить обучение». Мне-то казалось, что мое убежище — тайна от всех, и уж точно
Восточная часть герцогства Альбан, монастырь святого Рюэллена,резиденция Великого магистра Инквизиториума в королевстве Арморика,шестнадцатое число месяца дуодецимуса, 1218 год от Пришествия Света ИстинногоЗапахи старого пергамента, пыли и горячего воска пропитали кабинет насквозь, и Игнаций подумал, что потом надо велеть окурить здесь ладаном и можжевельником. Широкий и длинный стол, залитый светом дюжины свечей, почти целиком скрылся под стопами бумаги, приходно-расходными книгами, пожелтевшими и задубевшими свитками пергамента, которые кричали громче глашатая на площади, только нужно было знать их язык. Предшественники Экарния Жафреза, восемь лет назад получившего монастырь по протекции брата, скрупулезно вели записи, отмечая неурожаи и падеж скота, лесные пожары, ливни с градом и заразные хвори — все, что могло быть работой зловредных ведьм и колдунов.Скривившись и чихнув от лезущей в нос пыли, Караччиола поставил
Западная часть герцогства Альбан, королевский тракт,двенадцатое число месяца дуодецимуса 1218 года от Пришествия Света Истинного— Не хотите ли апельсиновой воды, баронетта?Принимая стакан, Энида Бринар застенчиво, но очень мило улыбнулась, став точной копией матери, разве что моложе. Госпожа баронесса тоже охотно и мило улыбалась по любому поводу и выглядела совершенной провинциальной простушкой, только в глазах никак не исчезала едва уловимая настороженность, которую менее внимательный человек не заметил бы. А еще менее внимательный и умный человек обязательно посчитал бы баронессу Бринар не способной думать ни о чем, кроме детей и рукоделья, которым достойная дама ухитрялась заниматься даже в качающейся на местных колдобинах карете.Рукоделье, по словам госпожи Бринар, ее успокаивало. Но Теодорусу казалось, что женщина, способная убить мужа, пережить Дикую Охоту, встречу с малефиком и допрос Инквизиториума, а потом сбежать из-
Западная часть герцогства Альбан, баронство Бринар, двенадцатое число месяца дуодецимуса 1218 года от Пришествия Света ИстинногоЗамок Бринар, нежеланное наследие, так и не ставшее домом, решено было покинуть на рассвете. Ночью, по-воровски, а не законными хозяевами, они собирались в дорогу, прячась от всех, кроме Агнесы и двоих слуг, приведенных ею. С экономкой Женевьева накануне имела долгий и тяжелый разговор, отослав Эрека побыть с Энни. Сын перечить не посмел, только глянул на экономку волчонком — того и гляди оскалится. Никому в замке он не верил и даже не скрывал этого.Не верила и Женевьева, но понимала, что старая Агнеса далеко не глупа и вовсе не горит желанием отдать сытое и теплое место кому-нибудь из монастырских пройдох. Это вдове барона без Агнесы, знающей в замке каждый уголок и каждого мальчишку-гусопаса, никак не обойтись, а отцу Экарнию настырная и властная экономка только помеха. Конечно, выдай она Женевьеву с детьми,
Деревенька, куда я еду гонять боуги, затеряна в горах. Мой провожатый — тот самый полезный человечек — представляется мэтром Бюи, сборщиком налогов. Его лошадка приземиста и неказиста, зато крепкие ножки уверенно ступают по горной тропе, а я не раз жалею, что не оставил Уголька на постоялом дворе.— Как вы здесь на телегах ездите?— А мы и не ездим, — уныло откликается мэтр. — Если надо поклажу вниз или наверх свезти, так на это ослы есть.Из вежливости я спрашиваю, чем живет местный люд, хотя и так понятно, что охотой да скудными огородами. Так и есть. Мэтр Бюи собирает налоги шкурками, медом диких пчел и копченой рыбой, которую ловят в ручьях.— Здесь такая форель! — оживляется мэтр, забывая, что надо бояться страшного малефика. — Вот я вас угощу под пиво…Опять пиво. Хотя с форелью, может, и пойдет. Во всяком случае, мэтр слег
Наутро выпадает первый снег, словно наш второй танец с Вереск раскачал медлящее Колесо года и оно, наконец, еще немного повернулось в сторону зимы. От высокомерно молчаливого неба до робко притихшей земли все заполняется крупными пушистыми хлопьями, и я думаю, что музыка, не прозвучавшая вчера для нас, все-таки проснулась и теперь кружит, свободная и счастливая, над холмами и скалами, увлекая за собой в единой пляске снежинки и потерянные души. Да, наверное, именно так сказал бы Терновник. А может, и нет. Он смотрел бы куда-то в пустоту, в только ему видимое пространство, где цвета, прикосновения и запахи переливаются в слова и звуки, и, слушая их, я бы понимал, что флейта Арагвейна знает обо мне больше, чем я сам, и безжалостно рассказывает всему миру. Удивительно, почему до сих пор никто не убил этого безумца?Мысли о Терновнике окончательно портят и без того невеселое настроение, потому что не буду же я обманывать самого себя: на самом деле это мысли о
Стамасс, столица герцогства Альбан, дворец его блистательности герцога Орсилия Альбана,6 число месяца дуодецимуса, 1218 год от Пришествия Света ИстинногоКогда-то, еще мальчиком, я спросил у деда, кто придумал шахматы, мы или люди? Теплые летние сумерки пронизывал золотой свет заката, и лес примолк то ли настороженно, то ли восхищенно. Мы ехали по опушке леса, окружающего кэрн, и я знал здесь каждую ветку, но тем вечером мир вокруг был странен, и будь я волчонком, у меня на загривке шерсть встала бы дыбом.— Себя, значит, ты к людям не причисляешь? — безразлично спросил дед, скользя взглядом по траве, низкой и такой густой и упругой, что копыта лишь ненадолго приминали ее тугие завитки.— Я Боярышник из рода Боярышников, — отозвался я, стараясь, чтобы голос был таким же ровным и бесстрастным. — Разве не этому ты учил меня?— И что из того? А если бы я учил тебя тому, что ты свиристель или травя